Воспоминания о Тарасе Шевченко

Сборник

высказал ему, как он понимает крепостного юношу. По совету этого доброго маляра Тарас

был отдан к известному в то время в городе портретисту, потомку знаменитого дамского

живописца екатерининских времен — Лампи. Наблюдая свои интересы, помещик

рассчитал, что из способностей крепостного можно со временем извлечь еще более выгоды,

если он будет порядочным живописцем, и потому вошел в условия с Лампи, который не

принял ученика к себе в дом, а согласился на

то, чтобы он был приходящим. Тараса

приодели получше и велели ему ходить на уроки. /55/

В это время он познакомился с одною хорошенькою швеей и впервые сознал и глубоко

почувствовал свое человеческое достоинство. Любовь к этой польке, принадлежавшей к

другой среде, с независимым образом мыслей, имела сильное влияние на его забитую,

загнанную, но глубоко впечатлительную природу. Эта первая привязанность, по сознанию

самого поэта, облагородила его душу, возвысив его в собственных глазах. «Я в первый раз

пришел тогда к мысли, — рассказывал он Сошенку, — отчего и нам, несчастным крепакам,

не быть такими же людьми, как и прочие свободные сословия?» Любовь не обошлась без

жертвы. Коханка Тарасова потребовала от него отречения от родного языка в пользу

польской национальности: в разговоре с ним она другого языка не допускала. Уроки, видно,

шли очень успешно, судя по тому, как говорил он по-польски *. Она немало заботилась об

нем: сама ему шила рубашки, гладила манишки и галстуки.

Для бедного сироты открылся новый мир. Но это мимолетное счастье, мелькнувшее

волшебным призраком среди нищеты и горя, не заставило его ни на минуту забыть свое

безвыходное положение.

52

* В 1859 году в Киеве Тарас Григорьевич познакомился с одною панною у приятеля своего Сошенка и

охотно говорил с нею по-польски. По мнению этой польки, „pan Szewczenko bardzo dobrze m'owi po-

polsku, ale zawsze w jego mowie jest co'c chlopskiego“. (Господин Шевченко очень хорошо говорит по-

польски, но в его речи всегда есть что-то мужицкое. — Ред.). Об этом, смеясь, рассказывал мне сам Тарас.

/56/

С одной стороны, его горькое прошедшее, его неволя и жестокое обращение с

крестьянами управляющих и экономов, о чем он постоянно слышал от своих земляков,

приезжавших из имения, а с другой стороны, вольная воля панов-счастливцев и

независимость от произвола панского других сословий, к которым он не принадлежал, но к

которым он мог быпринадлежать по своим способностям, — мысль эта страшно мучила его

и повергала в мрачное состояние духа, близкое к самоубийству.

Но Тарас наш не погиб.

Помещик

его вышел в отставку и переехал на жительство в Петербург. Вместе с

другими дворовыми людьми Тарас отправлен в столицу по этапу вслед за барином *. Такой

способ переселения людей, не сделавших никакого преступления, внушен помещику

излишнею предосторожностью, чтоб они дорогою не разбежались.

«В 1832 году мне исполнилось 18 лет и, так как надежды на мою лакейскую

расторопность не оправдались, то он (помещик), вняв неотступной моей просьбе,

законтрактовал меня на четыре года разных живописных дел цеховому мастеру, некоему

Ширяеву. Ширяев соединял в себе все качества дьячка-спартанца, дьякона-маляра и другого

дьяка-хиромантика; но, несмотря на весь гнет тройственного его гения, я в светлые

весенние ночи бегал в Летний сад рисовать со статуй. В один из таких сеансов

познакомился я с художником И. М. Сошенком» **.

Первое знакомство с Сошенком началось не так. Сошенко рассказывает об этом иначе:

«Когда я был в «гипсовых головах» или нет, кажется, уже «в фигурах» (1835 — 1836),

вместе со мною рисовал брат жены Ширяева. От него я узнал, что у его зятя в мальчиках

служит мой земляк Шевченко, о котором я еще слыхал кое-что в Ольшаной, находясь у

своего первого учителя С. С. Превлоцкого. Я убедительно просил родственника Ширяева,

чтобы он прислал его ко мне на квартиру. Узнавши о моем желании познакомиться с

земляком, Тарас на другой же день, в воскресенье, отыскал мою квартиру в 4-й линии и

явился ко мне в таком виде: на нем был засаленный тиковый халат, рубаха и штаны толстого

холста запачканы были в краску, босой, расхристанный и без шапки. Он был угрюм и

застенчив. С первого же дня нашего с ним знакомства я в нем заметил сильное желание

учиться живописи. Он начал бывать у меня по праздникам, потому что в обыкновенные дни

и мне было некогда и его хозяин не пускал. Во время таких посещений Тарас урывками

рассказывал мне некоторые эпизоды из своего прошлого и почти всегда завершал свои

рассказы ропотом на судьбу.

Меня до глубины души тронула жалкая участь молодого человека, но помочь ему я был

не в состоянии. Да и чем мог пособить его горю я, бедный труженик-маляр, работавший

беспрерывно из-за куска насущного хлеба, без связей, без протекции, без денег? А спасти

даровитого юношу было нужно во что бы то ни стало.

* За верность этого факта может поручиться г. Забела, близкий приятель Шевченка.

** Письмо к редактору «Народного чтения». /57/