Воспоминания о Тарасе Шевченко
Шрифт:
постных обедах на Крещатике.
Во время прогулок он говорил мне, что хотелось бы ему написать большую картину. По
его словам, и мысль у него шевелилась, и план иногда неясно мелькал в воображении; но
Шевченко сознавал сам, что родился более поэтом, чем живописцем, потому что во время
обдумывания картины «хто його зна — відкіль несеться, несеться пісня, складаються стихи,
дивись, уже і забув, про що думав, а мерщій запишеш те, що навіялось».
Любил он и уважал
бывало, просиживали у норки какого-нибудь жучка и изучали его незатейливые нравы и
обычаи. Большое удовольствие доставляли Шевченку крестьянские дети, которые в
деревнях обыкновенно целые дни проводят на улице. Тарас Григорьевич не раз садился к
ним в кружок и, ободрив пугливое общество, рассказывал им сказки, пел детские песни,
которых знал множество, серьезно делал пищалки и вскоре приобретал привязанность всех
ребятишек. Никогда не забуду одного приключения. Ушел он как-то рано рисовать
развалины Золотых ворот, возле которых в то время не отстраивалась еще эта часть города,
и сказал, что возвратится вечером. Золотые ворота были близко от нашей квартиры. Я
получил записку, которою нас приглашали на чай, и хотел уведомить Тараса Григорьевича,
чтоб никуда не зашел, потому что у знакомых, куда нас звали, он всегда бывал с
удовольствием. Прихожу к Золотым воротам и что же вижу? Тарас Григорьевич разостлал
свой цветной платок, на который посадил трехлетнюю девочку, и из лоскутков бумажки
делал ей какую-то игрушку. Он рассказал мне свое приключение. Часу в пятом Тарас
Григорьевич сидел и работал, как за валом внизу послышался детский плач, на который он /
120/ сперва не обратил никакого внимания. Но плач не умолкал и становился сильнее.
Место пустое. Шевченко не выдержал, пошел по гребню вала и заглянул вниз. Во рву
сидело дитя и жалобно плакало. Возле ни души, лишь несколько телят паслись в отдалении.
Он пробежал шагов двадцать — никого. Нечего делать, надо было спуститься и взять
ребенка. Девочка перепугалась и заплакала еще сильнее. Успокоив ее насколько было
можно, Тарас Григорьевич понес свою находку к Золотым воротам. Ему как-то удалось
115
забавить ее, но добиться толку не было никакой возможности, потому что девочка лепетала
«мама», «няня» и больше ни слова. Давал он ей бублики (баранок), но дитя не могло укусить
и все повторяло только «мама», «няня». Тарас Григорьевич не знал, что делать. Два-три
прохожих постояли, посмотрели и не признавали девочки, а ему и не хотелось утерять
чудного освещения и вместе жаль было оставить девочку возле себя в жертву страха и,
конечно,
вблизи весьма немного. Нигде, однако же, не знали девочки. Положение становилось
затруднительным. Мы решились идти домой и объявить в полиции. Я взял портфель, а
Тарас Григорьевич ребенка, и таким образом дошли мы до Софийского собора. Молодая
женщина в домашнем костюме с испуганным видом выбежала из переулка и, увидя нас,
бросилась к нам навстречу.
— Мати! — сказал Шевченко и, не говоря ей ни слова, подал ребенка.
Оказалось, что нянька унесла девочку гулять, но, вероятно, встретила на дороге
знакомую или знакомого, хорошенько выпила и завалилась во рву спать, а дитя пошло и
пошло вдоль по канаве. Ребенок был несколько часов в отсутствии из дому. Какая-то
старушка, проходя под валом, увидела пьяную няньку и, не зная, что у нее было дитя на
руках, поспешила только с одной новостью. Развязка известна. Возвращаясь домой, Тарас
Григорьевич смеялся, как бы он воспитывал дочь, если бы у девочки не отыскались
родители.
Что касается до любви в тесном смысле этого слова, то за все время моего знакомства с
Шевченком я не заметил в нем ни одной привязанности, которую можно было бы назвать
серьезною. Он любил женское общество и увлекался, но никогда надолго. Как молодые
люди начнем, бывало, об этом разговор, и стоило только напомнить ему какое-нибудь его
увлечение, он обыкновенно отзывался:
— Ах! дурниця! Поки з нею балакаю, то буцімто щось і ворушиться у серці, а там і
байдуже.
Но к одной особе он возвращался раза три, т. е. по крайней мере раза три при встрече с
нею он увлекался. Давно, еще в первые времена знакомства нашего, он долго сидел возле
нее на балу и все просил у нее на память хоть один голубой цветок, которыми отделано
было платье. Молодая женщина шутила и шутя отказывала. Тарас Григорьевич, однако же,
изловчился и оторвал цветок. Так это и кончилось. Года через два случайно увидел я у него
этот знак воспоминания. Тарас Григорьевич смешался немного.
— Славна молодичка, — сказал он мне, — і така приятна, що, здаеться, й забудеш, а
побачиш, то знов так тебе й тягне.
Завлекся было на короткое время он одной известной красавицей, которая кружила
головы всем, кто попадал в заколдованный /121/ круг ее. Увлечение было сильное.
Шевченко не на шутку задумывался, рисовал ее головку и несколько раз сочинял стихи. Я
всегда был рад, когда кто-нибудь ему нравился: благородная натура эта делалась еще