Воспоминания об Александре Грине

Грин Нина Николаевна

Часто мы вспоминали это собрание. Так оно и осталось в памяти как гриновское. Были и последствия. До этого вечера высоко ценились тоненькие книжки только Ахматовой, Кузмина да еще кое-кого, а после даже мой зав, Коровин, просматривая за мной то, что я покупал, не сбрасывал в хлам тоненькие книжечки, а лишь - чего с ним раньше никогда не бывало - говорил: «Ну, это ты уж решай сам!»

Многое тогда значило - в каких руках находится право решать. На расстоянии думаю, что мы с Барато-вым сохранили от забвения очень многих авторов тоненьких книжек. И толчок этому дал не корифей Шилов, а «отставной» издатель самой старинной фирмы Базлов, в тот вечер, когда он открыл нам Александра Степановича Грина!

При передаче «Бегущей» произошел у нас с Грином коротенький диалог:

–  Это ваша личная книга?

–  Нет, Александр

Степанович, - это, как и у Баз-лова, от… «доходов».

Грин понял, засмеялся:

–  Я его вздрючу за разглашение наших с ним тайн.

Хотел я было рассказать ему про гриновский вечер, но воздержался, подумал: «Вот в этом Грин, пожалуй, может быть, и… серьезный».

В третий визит Грина я был очень занят: только что принесли большую партию книг, и я не мог оторваться. Покопался Грин в развале. Я на секунду к нему выскочил. Пожали мы друг другу руки, и он, уже какой-то родной, медленно пошел к двери, у порога остановился и помахал мне своей большой писательской рукой…»

В конце двадцатых годов Грин подружился с И. А. Новиковым. Новиков жил в Москве и охотно выполнял множество деловых просьб Грина. На долю Ивана Алексеевича часто выпадала неблагодарная миссия; сообщать Грину об отказах.

PAGE 554

А отказы появлялись все чаще. Наконец, в тридцатом году в «ЗИФе» Грину сказали откровенно: «Вы не хотите откликаться эпохе, и, в нашем лице, эпоха вам мстит».

Мстила Грину (если вообще можно говорить о мести) не эпоха, а чинуши, засевшие в издательствах, до мозга костей пропитанные идеями вульгарного социологизма, трактовавшего современность только как злободневность.

Чем труднее становилось Грину, тем больше замыкался он в себе.

«Дорогой Иван Алексеевич!
– писал он Новикову.
– Сердечно благодарю Вас за хлопоты. Оба письма Ваши я получил и не написал Вам доселе лишь по причине угнетенного состояния, в каком нахожусь уже два месяца.

Я живу, никуда не выходя, и счастьем почитаю иметь изолированную квартиру. Люблю наступление вечера. Я закрываю наглухо внутренние ставни, не слышу и не вижу улицы.

Мой маленький ручной ястреб - единственное «постороннее общество», он сидит у меня или у Нины Николаевны на плече, ест из рук и понимает наш образ жизни» (3 ноября 1929 года).

Каким же видели Грина в этот труднейший и сложнейший период его жизни? Вот что рассказывает писатель Ю. Домбровский: «В 1930 году после угарного закрытия тех курсов, где я учился (Высшие государственные литературные курсы - сокращенно ВГЛК), нас, оставшихся за бортом, послали в профсоюз печатников. А профсоюзные деятели, в свою очередь, послали нас в издательства, на предмет не то стажировки, не то производственной экспертизы: если, мол, не выгонят - значит, годен. Я попал в такое акционерное издательство «Безбожник». Там у кого-то возникла блестящая мысль: надо издать литературный сборник рассказов видных современных писателей на антирелигиозную тему. Выбор участников этого сборника был предоставлен моей инициативе. Так я сначала очутился у В. Кина, а потом у Александра Степановича. Кто-то - уж не помню кто - дал мне его телефон в гостинице. Я позвонил, поговорил с Ниной Николаевной и от нее узнал, что Грин будет

PAGE 555

сегодня во столько-то в доме Герцена. Столовая располагалась в ту пору - дело летнее - на дворе под брезентовыми тентами. Кормили по карточкам. Там, под этим тентом, я и увидел Александра Степановича. Я знал его по портретам в библиотечке «Огонька» и сборника автобиографий, выпущенных издательством «Современные проблемы». Он оказался очень похожим на эти портреты, но желтизна, худоба и резкая, прямая морщинистость его лица вносила в этот знакомый образ что-то совершенно новое. Выражение «лицо помятое, как бумажный рубль», употребленное где-то Александром Степановичем, очень хорошо схватывает эту черту его внешности. А вообще он мне напомнил не то уездного учителя, не то землемера. Я подошел, назвался. Первый вопрос его был: «У вас нет папирос?» - папирос в то время в Москве не было, их тоже давали по спискам. Папирос не оказалось, мы приступили к разговору. Я сказал ему, что мне нужно от него. Он меня выслушал

и сказал, что рассказа у него сейчас такого нет, но вот он пишет «Автобиографическую повесть», ее предложить он может. Я ему стал объяснять, что нужна не повесть, а антирелигиозное произведение, которое бы показывало во всей своей неприглядности… Он опять меня выслушал до конца и сказал, что рассказа у него нет, но вот если издательство пожелает повесть, то он ее может быстренько представить. Я возразил ему, что сборник имеет определенную целевую установку и вот очень было бы хорошо, если бы он дал что-нибудь похожее на рассказы из последнего сборника «Огонь и вода». Он спросил меня, а понравился ли мне этот сборник, - я ответил, что очень - сжатость, четкость, драматичность этих рассказов мне напоминают новеллы Эдгара По или Ам-бруаза Бирса. Тут он слегка вышел из себя и даже повысил голос. «Господи, - сказал он горестно, - и что это за манера у молодых все со всем сравнивать. Жанр там иной, в этом вы правы, но Эдгар тут совсем ни при чем». Он очень горячо произнес эти слова, - видно было, что этот Эдгар изрядно перегрыз ему горло. Опять заговорили об антирелигиозном сборнике, и тут ему вдруг это надоело. Он сказал: «Вот что, молодой человек, - я верю в бога». Я страшно замешался, зашелся и стал извиняться. «Ну вот, - сказал Грин очень добродушно, - это-то зачем? Лучше извинитесь перед собой за то, что вы неверующий. Хотя это пройдет, конечно. Скоро пройдет».

PAGE 556

Подошла Нина Николаевна, и Грин сказал так же добродушно и насмешливо: «Вот посмотри юного безбожника». И Нина Николаевна ответила: «Да, мы с ним уже разговаривали утром». Тут я нашел какой-то удобный момент и смылся. «Так слушайте, - сказал мне Грин на прощанье.
– Повесть у меня есть, и если нужен небольшой отрывок, то, пожалуйста, я сделаю!
– и еще прибавил: - Только, пожалуйста, небольшой».

Из редакции в редакцию путешествовали рассказы и неизменно возвращались к автору. И не какие-нибудь однодневки - «Комендант порта», новелла, которая теперь включена во все сборники Грина.

Но Грин продолжает работать. Он заканчивает «Автобиографическую повесть», задумывает и продумывает роман «Недотрога», который, он считал, будет лучше «Бегущей», но который ему так и не удалось закончить.

В феврале 1931 года Грин делится с И. А. Новиковым своими творческими планами, рассказывает о своей жизни:

«Дорогой Иван Алексеевич! Простите меня за поздний ответ, за позднюю благодарность за книги: грипп; боялся передать письмом микробы.

Грипп прошел.

Вы оказываете мне честь, интересуясь моим мнением о Ваших этих произведениях. Написать - и легко, и трудно. Книга - часть души нашей, ее связанное выражение. Характер моего впечатления - в общем - таков, что говорить о нем можно только устно, и, если, когда мы опять встретимся, - Ваше желание не исчезнет, - я передам Вам свои соображения и впечатления.

Здесь установился морозный февраль, снег лежит, как на Севере, хотя и не такой толщины. Я кончил писать свои автобиограф «ические» очерки и отдал их в «Звезду» - там пойдут. Теперь взялся за «Недотрогу». Действительно - это была недотрога, т. к. сопротивление материала не позволяло подступиться к ней больше года. Наконец, характеры отстоялись; странные положения приняли естественный вид, отношения между дейст «вующими» лицами наладились, как должно быть. За

PAGE 557

пустяком стояло дело: не мог взять верный тон. О1днако наткнулся случайно и на него и написал больше 11/2 листов.

Нина Николаевна «сама себе», «в себе» и «через себя» учится рисовать, но, так как она хочет сразу одолевать трудные вещи, то у нее пока получается «м-м-м», точно так, как говорят, набрав в рот воды. Впрочем, зачем обижать человека? На днях уже ясно произнесла: «ма-ма» и «пап-па…».

Я перечитываю А. Дюма. Вчера было смешно: «…что еще сказать? Вертел крутился, печь трещала, прекрасная Мадлен рыдала, и Артаньян остался жить в гостинице». Глухо, но строки божественны. Перевод (теперешний) местами искажает текст. Д'Арт. говорит: «Большие деревья притягивают молнию» (в смысле, что он не великое древо), а книга произносит: «Молния не ударяет в низины». Смысл переделки ясен…