Воспоминания пропащего человека
Шрифт:
Я сел на нары, перекрестился и дожидаюсь своей участи. В это время подходит ко мне мальчуган лет четырнадцати и спрашивает:
— А что, дядя, у тебя есть паспорт?
— Есть, — говорю, — да просрочен.
— Так ты, — говорит, — поди ко мне; у меня под койкой доска вынимается, — туда можно залезть под нары, а я опять лягу на свое место и никому невдогад будет, что там есть человек: я прошлый обход так спас одного.
Я было обрадовался, что могу спастись от обхода, но потом раздумал: а что если кто-нибудь увидит да докажет, или сама полиция каким-нибудь образом догадается? Тогда мне еще хуже будет.
— Нет, — говорю мальчугану, — спасибо, я не пойду.
— Что же, тебе гореть [259]
— Ничего, — говорю, — я не пойду.
— Ты дурак, — сказал мальчик, — либо сам в «спиридоны» хочешь, — и отошел от меня.
«Спиридонами-поворотами» называют тех, которых высылают без осуждения за неисправность в бумагах, и прозвали их так потому, что их ушлют, а они назад возвращаются.
259
Гореть — быть арестованным.
В полчаса снизу в столовую наводили много беспаспортных. Полиция перебралась к нам наверх и по порядку пошла осматривать паспорта, по одну сторону нар — помощник, а по другую — околодочный. Дошла очередь до меня. На нашей стороне осматривал околодочный.
— Документ? — обратился он ко мне.
Я подал ему паспорт и отсрочку.
— Февральская, — говорит он помощнику, — двадцать шестого.
Помощник обернулся.
— Отсрочка?
— Да, отсрочка.
— Взять.
— Ваше высокоблагородие! — взмолился я, — я завтра, ей-богу, сам непременно добровольно отправлюсь на родину… оставьте меня ради бога.
— Ну, завтра там, в участке, скажешь, и разберем, а теперь, некогда тут… отправляйся. Попал в «спиридоны»!
Городовой проводил меня в столовую. Там не долго с нами канителились поставили по два в ряд, пересчитали, окружили городовыми и дворниками и повели в участок.
Когда нас привели в участок, то комната, в которой помещается так называемый арестантский стол, была уже полна разного народа: тут были мужчины и женщины, захваченные в другом приюте и в Вяземском доме. Все это были «спиридоны», беднота и такая же рвань, как и я; казалось, были даже еще и хуже меня. Некоторые были выпивши. Шум, смех, ругань заглушали и вопросы, и ответы. Околодочные кричали: «Тише!» — но их нисколько не слушались. Писцы и околодочные работали, не разгибаясь, по вискам у них тек пот. Я простоял долго сзади, а потом постарался пробраться ближе к решетке, чтобы меня скорее записали и отослали в арестантскую.
Арестантская была тут же рядом: она довольно высокая, но почти полутемная; дверь с маленьким окошечком выходила на коридор, где дежурили городовые, над дверью был небольшой просвет, в котором становилась лампа, а в противоположной стене, почти под самым потолком, были два маленькие окна с решетками, по стенам прилажены скамейки, а середина совершенно пустая.
Когда я попал в арестантскую, то в ней народу было еще немного и я успел занять место на скамейке, но народ все прибывал и скоро мест не хватило. Не только на скамейках, но и на полу уже нельзя было сесть, а надо было стоять. Шум и гам были несмолкаемые, а от духоты делалось тошно. К счастию, в этой тесноте пришлось быть не особенно долго: часу в третьем нас стали снова вызывать и, перекликав всех (с лишком девяносто человек), вывели на двор, поставили по четыре в ряд, пересчитали и, снова окружив городовыми и дворниками, отправили в часть. Был уже четвертый час ночи, когда нас привели в Спасскую часть и там опять начали вызывать в канцелярию, обыскивать, а потом переправлять в общую арестантскую.
В части арестантская была втрое более, чем в участке, но зато она была набита народом из других участков; нам не хватило места на нарах, и мы начали укладываться, кто — под нарами, а кто — в проходах и среди пола. Я выбрал было
Некоторые из арестованных оказались старые знакомцы и «спиридоны», уже опытные, а из какого-то участка в подбавку к «спиридонам» привели фортовых [260] : один из них был здоровый, плотный мужчина лет под тридцать, по фамилии Ки-лев, а другой — лет двадцати — плашкет [261] ; оба они одеты были прилично по-русски, как сенновские торговцы.
Ки-лев стал хвастать, что он шестнадцать лет «ходит по музыке» [262] , что он сиживал и в предварительной (тюрьме), и в кресте [263] , и этапы по разным городам ломал.
260
Фортовый — мазурик.
261
Плашкет — тщедушный, недоросток.
262
Ходить по музыке — мазурничать.
263
Крест — новая тюрьма на Выборгской.
К некоторым арестованным стали приходить посетители, приносили пищу, табак и даже водку. Ки-лев воспользовался этим случаем и попросил одного из посетителей притащить ему сороковку. Выпив водку, он опять начал выхваляться и ко всем привязываться.
— Вот как у нас, — говорил он, — мы и под арестом достанем и выпьем. А вы «спиридоны» — рвань, и больше ничего.
— Да, ведь, ты богач. Что про тебя и говорить. Ты, я думаю, карася [264] за голенищем имеешь, — посмеялся какой-то назначенный к высылке.
264
Карась — десятирублевый красный билет.
— Обязательно карася имею. Мы без карася никогда не бываем. На воле всегда финоги [265] водятся и в тюрьму с деньгами идем.
Взошли городовые, околодочный, но Ки-лев не унимался, при них же еще ударил кого-то. Вот тут-то ему и начали насыпать: попало ему и в ухо, и в рыло, и под бока, и нос в кровь разбили, и перевели в одиночную камеру.
Мы сидели очень долго — далеко за полдень — и сильно проголодались.
Часа в три вызвали человек двадцать «Спиридонов» и отправили с городовыми в домовую контору, за справками.
265
Финоги — вообще кредитные билеты.
В домовой конторе нас продержали часа два потому, что некоторые «лишенные столицы» были такие, что не помнили наверное, в котором году они были и прописаны. Особенно долго пришлось конторщикам прокопаться с одним «спиридоном», раньше лишенным столицы и высланным в Малогу.
— Да ты в котором году спиридонил? — спрашивал его конторщик.
— В восьмидесятом.
Начали перерывать, пересматривать книги — не нашли.
— Ты врешь, ты, верно, здесь не прописывался?