Воспоминания пропащего человека
Шрифт:
Ивану Николаевичу сделалось тяжело, и он отошел от меня.
На нарах, в рваном полушубке и валеных сапогах, лежал здоровый, большой мужик; он подозвал меня к себе и говорит:
— Ты, кажется, угличский?
— Да, угличский.
— Вор?
— Нет.
— «Спиридон-поворот»?
— Да, — говорю. — паспорта нет.
— Ну, так будь товарищем, нам с тобой вместе идти.
— А ты тоже угличский?
— Да, я Высоковской волости.
— А за что высылаешься?
— За то же, за что и ты. Ты, в случае, в пересыльной, а особливо в Москве, старайся рядом занимать место, — мы, по крайней мере, присмотрим друг за дружкой.
—
— Положим, что так, да ведь если и хлеб утащат, так не евши насидимся. Будем беречь друг друга.
— Ну, ладно.
В день, назначенный для отправки в пересыльную, нас подняли очень рано. Чуть только рассветало, сам смотритель вошел уже со списками и, вызвав человек около шестидесяти, объявил, что мы отправляемся в пересыльную. В пять часов утра уже был готов кипяток и «принесена лавочка», т. е. то, что выписано из лавочки, а вслед за тем раздали нам пайки хлеба и подали обед.
По окончании обеда нас стали вызывать в коридор, где каждому объявляли, куда и на какой срок он высылается. Долго это тянулось.
В пересыльную мы попали хотя еще рано — в восемь часов, — но там уже шла приемка и нам пришлось с полчаса или больше дожидаться под воротами, что нам крайне не нравилось, потому что погода в этот день была и сырая, и холодная, а одежда на всех на нас была так худа и легка, что если с семи человек снять, да на одного одеть, так и то нельзя было согреться. Но тут, все-таки, все были смирны, никто не смел уже не только возвышать голос, но и разговаривать, потому что все понимали, что попали в ежовые рукавицы.
Когда нас ввели наверх в коридор, где помещается приемный и отпускной стол, то писарь прежде всего заявил:
— Слушай! кого буду вызывать — откликаться живо и говорить, куда высылается.
А Иван Иванович, старший надзиратель, сказал:
— Если у кого есть деньги больше двадцати копеек, то сдавать сейчас же, когда вызовут, а то после не пенять — найдут, так отберу и спущу в кружку без всякого помилования.
Посте вызова сейчас же начинался обыск и обыскивали очень строго, — даже за ушами и в волосах смотрели; но, все-таки, «фортовые» арестанты умели перехитрить надзирателей, и у кого были деньги и табак, все ловко прятали.
По обыске в смежной комнате цейхгаузный надзиратель осматривал имеющиеся вещи и выдавал казенную одежду, состоящую из серого халата, пары толстого белья и босовиков; тут же, за спиной надзирателя, шло переодеванье и выгрузка у кого что было зашито или припрятано.
Когда все переоделись, то нас засадили в одну камеру и заперли.
В петербургской пересыльной содержаться довольно сносно, хотя спали мы вповалку и без подстилки; но так как мы уже одели стираное казенное белье и, по большей части, новые и полные халаты, то нам было не холодно. Притом же, и пища тут очень порядочная и в достатке, но чем особенно арестанты остаются довольны, так это тем, что камеры ни днем, ни ночью не запираются и можно походить по коридору.
«Кандальщики» и разные должностные лица из арестантов, как-то: камерщики, коридорщики, стоповщики, банщики, повара и проч. — это здешняя аристократия, не то что мы, «спиридоны». Они настоящие острожники и смотрят на «спиридонов» свысока. Они получают ежедневно подаяние булками, сайками и т. п., и такого подаяния у них всегда много накопляется и они его нам не дают, а продают. Точно так же они продают и хлеб, который у них остается. Иногда же бывает «общее подаяние». Это раздают на всех вообще
Едва только успели, по окончании обеда, отпереть нашу камеру, как к нам являются два барышника.
— Ну, налетай, налетай! Кому надо булок? Мягкие булки.
Вслед за этими вошли еще трое и стали спрашивать:
— А нет ли у кого, ребята, смолки? Ну, налетай на пискарик [288] .
Смолку или табак, ест и кто ухитрится пронесть, продают очень дорого, но не сами из своих рук (потому что отнимут), а сдают на комиссию в майдан или майданщику [289] .
288
Пискарь — пятак.
289
Майданщик — это то же, что маркитант в войсках; у него имеется все потребное для арестанта — дозволенное и недозволенное, они устраивают тоже разные игры, делая при этом сбор за кости или за карты. За передачу майдана одним лицом другому платят отсталые или выходные деньги.
Сам же майданщик держал табак двух сортов: кандальщикам и фортовым, как людям более почетным и денежным, он давал чистую махорку, а для «спиридонов» перемешивал ее с еловою корой и с вениковыми листьями и продавал очень дорого: на пять копеек он давал махорки не более как на две папиросы, и то очень маленькие. Считали, что майданщик выручал за осьмушку махорки более двух рублей.
Опытным арестантам теперешние тюремные порядки не нравятся, и они с сожалением вспоминали о том времени, когда тут ходили все в своем платье, проносили с собой деньги и торговали своими вещами, играли в карты и в кости. Теперь ничего этого нельзя.
За все время пребывания моего в пересыльной я не видал ни смотрителя, ни других служащих тут чиновников, но старшие и младшие надзиратели смотрят постоянно: все они народ рослый, здоровый, большею частью из фельдфебелей, нисколько не церемонятся и нередко производят собственноручную расправу, а потому арестанты их очень боятся.
Обедают арестанты в коридоре, где к наружной стене приделаны столы на петлях, которые, по окончании обеда, опускаются вниз. Обед состоит из двух кушаньев: суп, щи или горох, а в воскресенье лапша и крутая каша; а на ужин варится: один день — гречневая, а другой — «пшенная размазня», и все это довольно вкусно и сытно.
Наконец, наступил день, что начали собирать к отправке на два этапа: прежде царскосельских и колпинских, а потом по шлиссельбургскому, ладожскому, олонецкому и архангельскому трактам. Шлиссельбургских «спиридонов» было так много, что хотя и набран был полный комплект (пеший конвой по этому тракту более шестидесяти человек не берет), но добрая половина из них осталась еще в пересыльной дожидать следующего этапа (за это время выступившие дойдут и, может быть, уже опять воротятся). Царскосельским и колпинским не дали никому казенной одежды, потому что им переходу предстояло только до вокзала, а там их отвезут по чугунке; но зато шлиссельбургские и ладожские почти все побрали полняки (т. е. полный комплект одежды и обуви) и сейчас же стали рассчитывать, сколько они выручат за продажу этой самой одежды, когда, выйдя на волю в Шлиссельбурге, опять возвратятся назад в Петербург.