Воспоминания советского посла. Книга 1
Шрифт:
Членский билет Герценовского кружка
Герценовский кружок помещался в здании Коммунистического клуба и имел здесь особую комнату, где хранилась его несложная канцелярия и происходили заседания его правления. Если кружок устраивал общие собрания своих членов, или театральные постановки, или лекции, или музыкальные вечера, он снимал у Коммунистического клуба большой зал и пользовался его рестораном. Деятельность Герценовского кружка, как вытекало из его состава, не могла носить, и, действительно, не носила политического характера. Герценовский кружок был культурно-бытовым центром эмиграции. Это было место, где люди разных партий и убеждений, объединенные
Помнится, я тоже как-то выступал здесь в «Женитьбе» Гоголя, исполняя роль капитана Жевакина. Герценовский кружок давал эмигрантам немножко того родного тепла, которого всем нам так недоставало в холодной громаде каменного Лондона. И потому Герценовский кружок, или точнее помещение Коммунистического клуба всегда было полно русских изгнанников, которые здесь в табачном дыму, среди разноязычного шума, пили, ели, курили, обменивались новостями, спорили, ссорились, мирились, строили планы на будущее.
Когда сейчас, совсем в иную эпоху, я обращаюсь мыслью к тем далеким дням, в моей памяти при имени Герценовского кружка встает длинная вереница фигур, слегка затуманенных дымкой времени. Почти все они уже ушли туда, откуда нет возврата. Я не могу здесь дать зарисовки всех этих образов, но на некоторых из них мне хочется остановиться и показать их такими, какими они были тогда, в годы моей эмиграции.
М. М. Литвинов
М. М. Литвинов в годы эмиграции
…Ооклей-сквер — маленькая, узкая площадь в северной части Лондона. Несколько чахлых деревьев, немножко зеленой лужайки с осевшей на траве копотью, две-три скамейки, два ряда однообразных потемневших домов, тесно прилепившихся друг к другу, кусочек серого тусклого неба, с которого вечно сыплется какая-то мокрая мгла — такова картина этого места. В черном, окутанном туманами Лондоне Ооклей-сквер и окружающие ее кварталы одни им самых мрачных и неприютных. Они заселены рабочими, трамвайщиками, железнодорожниками, низшими категориями служащих. Здесь мировая столица смотрит на вас не блестящим ликом своих банков и министерств, а бледным ликом нужды и лишений. Нет, в Ооклей-сквер нет решительно ничего замечательного! И все-таки эта захудалая площадь говорит так много моей душе…
Был конец 1912 г., когда я впервые попал в Лондон.
Бремя было трудное и опасное. Европа быстрыми шагами неслась к ужасной катастрофе. Все великие державы несли ответственность за такой ход вещей, но простым людям было от того не легче. Уже шла резня на Балканах — эта непосредственная предшественница первой мировой войны. Уже громкий топот германских батальонов оглашал улицы немецких городов в ожидании верховного приказа об ударе на восток и на запад. Уже Франция и Россия, связанные военным союзом, готовили мобилизацию своих сил для осуществления империалистических целей на Балканах и в Африке. Уже лоскутная Австро-Венгерская монархия, в которой, по тогдашнему крылатому выражению, господствовал «деспотизм, смягченный лишь халатностью», начинала свою последнюю азартную игру на Балканах, приведшую к Сараево. Уже Англия, управляемая либеральным кабинетом Асквита — Ллойд-Джорджа, стала терять надежду нажить политический капитал, оставшись в стороне от надвигающегося европейского конфликта, и лорд Холдэн, ее военный министр, спешно подготовлял экспедиционный корпус для переброски на континент, а сэр Эдуард Грей, ее министр иностранных дел, наводил последний лак на англо-франко-русскую Антанту. Немногие — даже среди государственных людей и политиков — ясно сознавали тогда, что происходит в мире, но все смутно чувствовали, что дела идут плохо, что тучи на горизонте сгущаются, что всеобщее напряжение растет, что европейская атмосфера все больше насыщается грозовым электричеством.
А
Таков был общий исторический фон. А на нем индивидуальные жизни выписывали свои отдельные индивидуальные узоры.
На первых порах Лондон оглушил и подавил меня. Без знания языка, без денег, без какой-либо постоянной работы я чувствовал себя потерянным и одиноким в этом исполинском каменном океане. У меня случайно сохранилось мое письмо к матери, относящееся как раз к тому времени (оно датировано 28 декабря 1912 г.), и в нем имеются такие строки:
«Скоро два месяца, как я нахожусь в Лондоне, и хотя, разумеется, я не могу утверждать, что знаю его очень хорошо (этакую махину не скоро узнаешь), однако общее впечатление от города и его жизни я себе уже составил, и должен откровенно сказать, что впечатление это не слишком-то благоприятное. Конечно, для меня Лондон очень интересен — с политической и социально-экономической точек зрения, и я нисколько не жалею, что проведу нынешнюю зиму здесь. Однако остаться надолго в этих краях я совсем не хотел бы. Одна мысль о возможности застрять тут на постоянное жительство нагоняет на меня леденящую тоску. Нет, Лондон мне решительно не нравится! Громадный, темный, неуютный, со скучными рядами однообразных маленьких домов, вечно окутанный черным туманом. Здесь солнца не видишь неделями, и это действует страшно удручающе на настроение. Я понимаю теперь, почему сплин называется английской болезнью, и понимаю также, почему Гейне так не любил страну гордых бриттов. Океан давно уже проглотил бы Англию, — однажды сказал он, — если бы не боялся расстройства желудка. И, пожалуй, он не совсем неправ: переварить такой «орешек», как Англия, не так-то просто.»
Случилась так, что вопреки моим тогдашним настроениям я «застрял» в Лондоне надолго. Мне пришлось провести здесь, правда, в несколько приемов и в разных качествах, целых 18 лет. И мое «ощущение» этого города с годами стало меняться. Под конец я даже почувствовал какой-то особый «шарм» Лондона. Но тогда, в первые месяцы моего знакомства с британской столицей, мне было здесь холодно я неуютно. Я искал хоть немножко дружбы и тепла, которые согрели бы мое замерзающее сердце. И я нашел их на этой бедной и закопченной Ооклей-сквер.
В двух шагах отсюда в доме № 30 по Харрингтон-стрит жил тогда Максим Максимович Литвинов, тоже русский изгнанник. Ему было 36 лет, и он имел уже за плечами богатый и разнообразный революционный опыт, который создавал ему особое положение и особый авторитет в эмигрантской среде. Я был лет на восемь моложе, и я смотрел на Максима Максимовича снизу вверх. Когда я приехал в Лондон, Литвинов был уже здесь «старожилом»: попав в Англию еще в 1908 г., он успел за минувшие четыре года хорошо овладеть английским языкам, приобрести много местных связей, ориентироваться в деловой и политической обстановке столицы. Он был «своим» человеком в этом семимиллионном муравейнике [36] . И как-то само собой вышло, что, несмотря на разницу во взглядах (Литвинов был большевик-ленинец, а я в то время был меньшевиком), в первые, наиболее трудные месяцы моей жизни в Англии Максим Максимович стал моим руководителем и патроном. Он оказывал мне содействие по изучению языка и страны, знакомил с людьми и учреждениями, давал полезные советы и указания. Эта дружба с Максимом Максимовичем сохранилась у меня и в дальнейшие годы, но с особенной теплотой я ее вспоминаю, когда думаю о конце 1912 г., ибо тогда она была для меня особенно ценна.
36
Таково было население Большого Лондона в 1912 г.