Воспоминания советского посла. Книга 1
Шрифт:
Оба мы, и Максим Максимович, и я, в те годы жили бобылями. Обоим нам было скучно и неуютно в наших одиноких промозглых комнатах. Ведь русского человека всегда как-то тянет к домашней обстановке, к столу с самоваром и закусками. Если самовара нет, так хоть чайник с кипятком пожалуйте. Мы оба искали такого «семейного дома», в котором могли бы находить отдых и отвлечение от повседневного холода нашей холостяцкой жизни. Такой «дом» мы открыли в доме № 72 на Ооклей-сквер.
Это был «дом» большевика Платона Михайловича Керженцева, который подобно мне и Максиму Максимовичу, тоже был эмигрантом и незадолго перед тем перебрался в Лондон с континента. Впрочем, выражение «дом» было не совсем точно. Фактически у Керженцева был не дом, а большая -темновато-сырая меблированная комната на втором этаже закопченного лондонского
Был и еще один «аттракцион» в квартире Керженцевых — «балкон». Собственно, это был не совсем балкон: просто из комнаты Керженцевых через окно можно было вылезать на маленький кусочек огороженной крыши и оттуда, под грохот ломовиков и рев автомобильных гудков, наблюдать несложную жизнь этого бедного квартала. Говорить здесь о свежем воздухе было чем-то вроде святотатства. Но мы были невзыскательны и не избалованы судьбой. Часто в сумерки, когда торопливые человеческие фигурки на бегу зажигали газовые фонари, Максим Максимович, Керженцев и я вылезали на «балкон» и, устроившись с максимумом возможного комфорта, вступали в длинные дискуссии.
О чем мы тогда говорили?
Больше всего, чаще всего и теплее всего о России, о борьбе с царизмом, о быстро подымающем голову рабочем движении, о видах и перспективах на революцию. Мы не всегда сходились во мнениях, но всегда дискутировали со страстью и волнением.
Наряду с этим мы также нередко разговаривали об Англии, об ее жизни и нравах, об ее учреждениях и институтах, о борьбе ее партий и путях ее экономического развития. Максим Максимович уже тогда хорошо знал все, что касалось внутренней и внешней политики Великобритании, и имел прочные связи в руководящих кругах английского рабочего движения (это ему так пригодилось позднее, когда он стал народным комиссаром по иностранным делам) и служил нам, Керженцеву и мне, еще новичкам в Лондоне, гидом и истолкователем английской современности.
И уже тогда мне бросились в глаза те качества Максима Максимовича, которые в дальнейшем сделали его одним из крупнейших государственных деятелей Советского Союза: сильный и трезвый ум, твердый характер, уменье быстро и глубоко схватывать сущность вопроса, не теряясь в мелочах, острая саркастическая складка, глубокая ненависть к фразе и на редкость организованная деловитость. В противоположность многим эмигрантам, страдавшим от хронической безалаберности, Максим Максимович как-то успевал делать все: и зарабатывать на жизнь, и заниматься общественной деятельностью, и читать книги, и следить за политикой, и по воскресеньям ездить на велосипеде за город, и даже выступать в качестве актера на любительской сцене. Я прекрасно помню, как однажды Максим Максимович играл роль татарина в горьковском «На дне», поставленном драматическими силами нашей эмигрантской колонии. При всем том Максим Максимович никогда не жаловался на «перегрузку» и на заедавший его недосуг. И всегда вы чувствовали, что перед вами стоит крепкий, последовательный большевик, полный упорства, активности и энергии.
Из этих вечеров «на балконе» мне особенно запомнился один. Сведения, поступавшие с континента, становились все тревожнее, политическая атмосфера Европы все более накалялась, призрак близкой войны все отчетливее вырисовывался на горизонте. Максим Максимович был как-то необычно взволнован. Он нарисовал мне и Керженцеву яркую картину тогдашней расстановки сил на международной арене и под конец сказал:
— Если дело дойдет до большой войны, мир станет неузнаваем. Революция в России победит. И тогда — кто знает, какие откроются перспективы пред Россией, пред российским пролетариатом?..
Никто ему не ответил. Но, глядя на последние лучи солнца, медленно догоравшие на бледном лондонском небе, я невольно повторил про себя:
— Да, кто знает?
Рука истории уже писала слова, предвещавшие великие перемены. Глухие подземные толчки, сигнализировавшие начало конца пережившей себя системы, уже сотрясали Европу…
Потом
Около того же времени в моих отношениях с Максимом Максимовичем произошло некоторое охлаждение. Оно было вызвано политическими причинами. Я уже упоминал, что в годы лондонской эмиграции я был меньшевиком.
На конференцию стран Антанты в качестве представителя меньшевиков должен был приехать из Парижа Мартов, но в последний момент английские власти отказали ему в визе. Тогда Мартов прислал мне декларацию, которую он собирался огласить на конференции, и просил меня сделать это за него. Хотя декларация меньшевиков была выдержана в духе того, что Ленин называл «восстанием на коленях», она вызвала большой гнев со стороны французских делегатов (Вайяна, Компер-Мореля, Самба, Лонге, Тома), настроенных крайне шовинистически, и не была оглашена на конференции, а только приобщена к ее материалам. Я был раздражен поведением руководства конференции, по все-таки не ушел с нее, чем наглядно проявил ту межеумочность, которая была свойственна всем «меньшевикам-интернационалистам». Разумеется, участие в названной конференции было большой политической ошибкой, вытекавшей из ошибочности моей общей позиции в вопросе о войне, но тогда я этого не понимал.
Возвращаюсь, однако, к моим отношениям с Литвиновым. Различие политических позиций в столь острый момент, как первая мировая война, не могло, конечно, не отразиться на них. Полного разрыва, впрочем, не произошло.
В 1916 г. в личной жизни Максима Максимовича произошла большая перемена: он женился на английской девушке Айви Лоу. Это был смелый шаг. Смелый для Максима Максимовича, ибо русские эмигранты очень редко женились на иностранках. Еще более смелый для Айви Лоу, ибо для англичанки из «приличной» семьи выйти замуж за русского «нигилиста», без дома, без денег и, как многим казалось тогда, без будущего, было все равно, что броситься в полынью зимой. Литвиновы поселились «по-семейному» в Хэмпстеде (северо-западный район Лондона), и я несколько раз там бывал у них.
Старая дружба между Литвиновым и мной была полностью восстановлена уже в СССР, когда в январе 1922 г. я приехал в Москву из Сибири, где работал в качестве председателя Сибирского Госплана. Я привез с собой первый народнохозяйственный план Сибири на 1922 г. для утверждения его центральным Госпланом и по старому знакомству зашел к Максиму Максимовичу в Наркоминдел. Помню, я был одет по моде того времени: кожаная куртка, высокие сапоги, на плечах барнаулка с высоким меховым воротником, которую я небрежно сбросил перед входом в кабинет Литвинова. Максим Максимович встретил меня очень дружественно, но бросил несколько иронический взгляд на мой костюм. В конце разговора, который состоял в основном из воспоминаний о прошлом, он вдруг неожиданно спросил:
— Вы еще не забыли иностранных языков?
— Нет, не забыл, — отвечал я, несколько удивленный вопросом Литвинова.
— А вы не хотели бы перейти на работу в Наркоминдел? — продолжал Литвинов.
Я стал заверять Максима Максимовича, что моя работа в качестве председателя Сибирского Госплана мне очень нравится и что я не хотел бы менять ее на что-либо другое. Литвинов промолчал, но как-то странно усмехнулся. Неделю спустя я получил выписку из постановления ЦК о моем назначении на должность заведующего отделом печати НКИД. Итак, я был опять с Литвиновым! Наша дружба с годами все более крепла. Эта дружба навсегда останется одним из лучших воспоминаний моей жизни.