Воспоминания "Встречи на грешной земле"
Шрифт:
— Не делайте это! Не ходите туда! Это мертвый театр и мертвый спектакль! — вскричал Ионеско. И стал уговаривать нас провести весь вечер у него. Он был мил и выказывал нам самые дружеские чувства, утверждая, что «ради такой дивной беседы он готов пренебречь всем на свете».
Даже если отнести три четверти столь лестной оценки встречи за счет гостеприимства и всего сопутствующего, приятно, что она вызвала у него подобную эмоцию. Да и я получил немалое удовольствие от общения с едва ли не наиболее свободным человеком, которого мне привелось встречать.
Ионеско был
Сердечно распрощавшись с Ионеско, мы ушли. А по дороге в театр заметили на улицах большое оживление. Из проезжающих автомобилей раздавалось по три гудка. Это звуковое сочетание здесь почему-то называли «хо-ши-мин».
Поскольку все-таки мы не были приговорены смотреть скучный спектакль до конца, то незаметно улизну-
ли с него в антракте. И увидали, что оживление на улицах приобрело праздничный характер. Повсюду можно было заметить валяющиеся листовки, а люди, явно незнакомые между собой, весело и радостно приветствовали друг друга возгласами и жестами.
Используя свой несовершенный английский, я рискнул обратиться к одному из прохожих, тем более, что он приветливо помахал нам рукой.
Что происходит? — спросил я.
— А мы его выбросили!
Кого?
— Де Голля!
Оказывается, в прошлом 68-м году, во время студенческих волнений, де Голль попросил дополнительных полномочий. Так как эти волнения вызвали дискомфорт в жизни французов, а они не любят, чтобы привычный распорядок хоть как-то нарушался, то эти полномочия президент получил.
Но в этом году, хотя никаких волнений не было, он опять потребовал расширения полномочий. Причем поставил условие: провести референдум, и если ему полномочий не дадут — уйдет в отставку. И вот сегодня референдум состоялся.
Не дали!
Он нам надоел! — восторженно воскликнул прохожий. — Вот мы его и прогнали!
То есть, действительно, прогнали своего национального героя. Всего лишь за то, что тот вознамерился чуть-чуть покуситься на их свободы и возмутил их человеческое достоинство.
...Хемингуэй, прохожий-француз на парижской улице, наконец, Ионеско, — как же естественно для них ощущение собственного достоинства. Уверенность, что оно незыблемо. Что на него можно опереться и надо требовать к нему уважения. Собственно, почему требовать? Просто того, кто только посмеет на него посягнуть — кто бы он ни был! — в отставку! На место!
«Мы его прогнали!»
Эх, дожить бы до этого!
Валентин Катаев Совет несмышленышам
С Катаевым я познакомился еще до войны. Я был в Лаврушинском переулке, дома у Евгения Петрова, когда к нему зашел Валентин Петрович. Я знал, что Катаев старший брат Петрова, а потому не удивился их внешнему сходству. Поразительно было другое: будучи весьма похожими, их лица вместе с тем казались наполненными разным содержанием. Если от всего облика Евгения Петрова исходила доброжелательность, то от Катаева — некоторая желчность, насмешливость, ироничность.
Петров познакомил нас и сказал что-то доброе
Не помню уж к чему, Петров упомянул, что недавно был на эстрадном концерте, и похвалил выступавших там артистов. Тут Катаев среагировал словесно. В несколько ленивой манере, с одесским акцентом он со вкусом и последовательно изничтожил каждого из названных исполнителей. Причем сделал это методично, подбирая самые убийственные характеристики. И, ничего не попишешь, очень точные. А на все попытки Петрова вставить об актерах хоть что-то положительное Катаев отвечал тем, что, как говорится, бил и накладывал.
Я слушал их развесив уши, признаюсь, не без удовольствия. И у меня возникли два образа из «Лебединого озера» — белый и черный лебеди. Понимаю, что это может быть банально и даже пошло, но, пока братья перебрасывались фразами, передо мной точно мелькала балерина то в белой, то в черной пачке.
Вряд ли Катаев был на самом деле очень уж плохого мнения об артистах, над которыми измывался. Скорее
просто захотел продемонстрировать перед молодым автором силу своего неотразимого словесного мастерства и попутно поставить на место младшего брата. Да и вообще актеры, наверное, оказались лишь подвернувшимся поводом для литературной гимнастики.
Уходя, я однако подумал: а что, если Валентин Петрович расчихвостит меня вслед, тоже для разминки литературных мускулов? Не повредит ли это мне в глазах Петрова, мнением которого я очень дорожил. К счастью, как потом оказалось, Катаев отнесся ко мне снисходительно.
А потом была война, на которой погиб Евгений Петрович Петров. И мы встретились с Катаевым спустя несколько лет в Переделкино.
Уже шли мои пьесы, и я жил в Доме творчества писателей, а Катаев — на своей даче, расположенной напротив. Я у него побывал раза три-четыре, не больше. Но об одной из прогулок по аллее, проходящей между дачей и Домом творчества, хочу рассказать подробнее. На этот раз мы шли втроем: Катаев, Лев Славин, который проживал там же на своей даче, и я.
Катаев и Славин — оба одесситы, вспоминали молодость, а я помалкивал и слушал, как они изощрялись друг перед другом. Речь шла всего лишь о посещении одной известной им обоим кондитерской, принадлежащей, если не ошибаюсь, мадам Розе.
Но что они сделали из этой темы! Помните рассказ Тургенева «Певцы»? Так вот это было нечто подобное, но на кулинарном материале.
Сначала говорил Славин. «А помнишь, Валюн?» — сказал он, приступив к описанию фисташкового пирожного. Остановившись на его общем виде, он затем прошелся по всем составным частям и завяз в креме. Славин особо аргументировал, почему именно этот крем предпочитал остальным, о которых тоже не забыл упомянуть. А затем пробежался еще по нескольким сортам пирожных, и Катаев, слушая его, кивал головой и хмыкал, разной степенью громкости отмечая, скорее всего, также разные степени одобрения. Славин уже не говорил, а почти пел зажмурившись, и Катаев все более размаши-