Воспоминания "Встречи на грешной земле"
Шрифт:
сто кивал головой. Славин действительно показал себя мастером слова. Во всяком случае, я понял, что в моей жизни есть пробел, который, увы, уже не удастся восполнить, — не побывать мне в кондитерской мадам Розы!
Затем заговорил Катаев. «А помнишь, Левчик?» — так тоже начал он, и полились, нет, запорхали, такие воспоминания, что я почувствовал, как стали физически возникать те самые пирожные, о которых говорил Валюн. Я позволил себе назвать его так фамильярно, ибо воспоминания Катаева сопровождались постанываниями Славина, среди которых только и звучало: «Ох, Валюн!.. Ну, Валюн...»
Катаев живописал, и вы ощущали у себя во рту похрустывание миндального пирожного. А потом ваши зубы погружались в пропитанную ромом картошку. А затем во рту таяли лепестки «наполеона», прослоенного кремом,
Короче, когда мы дошли до конца аллеи и повернули обратно, я не только успел побывать у мадам Розы, но хоть и подошло обеденное время, а об очередной трапезе не могло быть и речи. Я был сыт и, как мне казалось, даже прибавил в весе.
На мой взгляд, литературное мастерство Катаева делало его классиком. Но вот странность. Хотя жизнь Катаева сложилась, пожалуй, на редкость благополучно — ему удалось написать и напечатать все, что хотел и как хотел, — хотя он был обласкан и отмечен всеми возможными наградами и званиями, но он не был добр ни в жизни, ни в своих произведениях. Разве лишь когда описывал детей или вспоминал родителей.
Он предпочитал замечать дурное, делая это с безусловной точностью и правдивостью. Так что, казалось бы, претензий быть не может. А все-таки...
Короче — черный лебедь.
Будучи циником, он хорошо знал изнанку всего. Об одном случае, который это подтверждает, я тут расскажу. Находясь тогда на даче Катаева, я присутствовал при состоявшемся разговоре. Он изложен как монолог и, возможно, позволит судить о катаевской манере говорить.
А суть дела была в следующем. У Катаева есть рассказ «Отче наш» о судьбе еврейской женщины. Этот рассказ решили экранизировать на «Мосфильме». Молодой режиссер написал хороший сценарий, и работа началась. И вдруг съемки запретили. (Это было в брежневские времена.) Вызвали и сказали: «А этой картины в плане нет». «То есть, как нет? Ведь обсуждали? Хвалили сценарий! Приняли!» На это ответили так: «Товарищи, не будем тратить время на разговоры. Нет, значит нет. Все».
Стали думать — как быть? Режиссер и редактор созвонились с Катаевым и приехали к нему в Переделкино.
«Что? — сказал Катаев. — Вы хотите, чтобы я пробивал вам этот фильм? Я уже пробил свой рассказ, а картину пробивайте сами. Все равно ничего не выйдет. (Возражения он не слушал, перебивал и слушал только себя.) Что вы прикидываетесь детьми? О чем фильм? Об еврейке? А вы знаете, где живете? Кому это нужно? У вас есть свой человек в верхах? А иначе бессмысленно. Слушайте (кивок редактору), опишите ему (кивок на режиссера) наше общество в разрезе. Все эти — директор «Мосфильма», министр культуры и его замы — чиновники. Им не положено иметь своего мнения. Но они имеют сомнения. Должны иметь, для того их и держат. Эти сомнения они высказывают наверх. Там тоже не полагается иметь мнения. Но там имеют право сказать: «Посоветуемся». И советуются уже со своим начальством. А это начальство уже может по некоторым вопросам иметь мнение. Но не по всем. Если превысят свои полномочия — снимут. Но уже на самом верху, там всегда свое мнение есть. Вот туда у вас имеется ход? Нету? Тогда плохо.
Потому что этот случай могут решить только там. А все прочие вас будут выслушивать, хвалить за талант, мычать и так далее, без конца, пока вы не отстанете.
Как же быть? Есть один путь. Неверный, но все же. Дело в том, что есть у нас одна сила — бумага. Бумага это вам не телефонный звонок, от которого нет следа. На бумагу надо наложить резолюцию. Входящие, исходящие... Бумага не может повиснуть в воздухе. Она ляжет на чей-то стол и не может лежать без конца. У нас иногда даже боятся бумагу. Особенно если она подписана несколькими видными именами. Сделайте так. Напишите бумагу и
подпишите известными режиссерами — Ромма не надо. И пошлите ее в два адреса: в ЦК и копию Демичеву (тогдашний министр культуры). Не надо писать, что это на важную тему, что фашизм поднял голову и так далее. Покороче. Если больше страницы — читать не станут, хоть это был бы шедевр. Надо так: «По известному рассказу Катаева «Отче наш» собирались ставить фильм. Сценарий принят, средства затрачены, группа есть, все есть. И вдруг — исключили из плана. Считаем: результат административного недомыслия. Просим принять меры и указать».
А Демичеву сопроводительную. Дескать, уважаемый Петр Нилович, посылаем вам копию нашего письма в ЦК и просим поддержать. И опять — все подписи.
А теперь я вам скажу, что из этого может выйти. Вы думаете — придет бумага и все всполошатся? Ничего подобного. Возможны варианты. Первый: сверху напишут резолюцию: «Разберитесь». И попадает бумага к тому же Демичеву. Теперь — как он, да? Получив копию, может рассердиться: почему копия? И будет ждать бумагу сверху. Или второй: сам пойдет наверх. И так как никто из них моего рассказа, конечно, не читал, то может произойти все, что угодно. Вот как было с моим «Святым колодцем». Сначала хотел печатать Поповкин в «Москве». Потом стал кряхтеть, чесать голову — дескать, цензура. А я выяснил — цензура ни при чем, это он не хочет печатать. Передал вещь в «Новый мир». Там ухватились. И вдруг действительно цензура: «Стоп!» Туда, сюда. Ни с места. Два года ни с места. Помогла жалоба одного писателя в ЦК. Дескать, я издевательски назвал его севрюгой. Почему его, ведь имени нет? А его когда-то нарисовали в виде севрюги. Значит — линия, травля. И мне звонок из ЦК: «Слушайте, мы прочли и смеялись. Но тут пришел этот и жалуется. У нас к вам просьба — замените севрюгу». — «А другую рыбу можно?» — «Лучше не надо». — «А птицу?» — «Это можно». — «Например, дятла?» — «Пожалуйста». Ну, я обрадовался: это даже лучше — стучит. И сразу все завертелось. Цензура хотела опять стоп, а ей из ЦК: «Что у вас там? Не выдумывайте!» И все в порядке, напечатали. Так что неизвестно, что поможет, а что помешает. Но нужна бумага. Бумага — это сила».
С тем и уехали от Катаева. Фильм, насколько мне известно, не пробили.
Что до Катаева, то, возможно, стремление всячески избегать острых политических углов и сохраняло ему жизнь. При всякой другой позиции он был бы обречен — слишком талантлив.
А потому когда Акимов в Ленинграде поставил его комедию «Случай с гением», в которой критики усмотрели (и, кстати, правильно) издевательство над существовавшими литературными порядками, то Катаев не только не приехал выручать отличный спектакль, но заявил, что не имеет отношения к толкованию режиссером пьесы. И спектакль был снят.
И когда Михаил Бубеннов выступил в «Правде» со статьей, критикующей роман Катаева «За власть Советов», то Катаев поторопился в той же «Правде» поблагодарить Бубеннова. Катаев понимал: если «Правда» сама себя высекла (незадолго до того она опубликовала положительный отзыв о том же романе критика М.Кузнецова), значит есть указание САМОГО. А ТОТ шуток, как известно, не любит. То есть любит, но если это его шутки. Так что представляю себе, чего стоило Катаеву расписаться в получении фитиля от Бубеннова, да еще сказать за это спасибо. Думаю, личный запас ненормативных слов был им, наверное, исчерпан при произнесении их под подушкой.
Вот так он сохранил свою жизнь. Поэтому сберег и свои труды для нас. Что ж, поблагодарим его за это.
Отец Киприан Путь владыки
Дело было в 1955 году. Собирал я тогда материал для своей пьесы «Все остается людям». И в сцене спора академика Дронова со священником отцом Серафимом запнулся. Понадобилось поговорить с квалифицированным духовным лицом. Около Переделкино, где я тогда работал, находилась резиденция патриарха. Я туда и заглянул. Вышел ко мне почтенного вида священник. Я представился, сказал, зачем пришел. Поговорил он со мной любезно. Но, чувствую, беседуем, а в глазах у него: «На кой ляд этот тип сюда привалился? Может, пасквиль какой-нибудь собирается написать?» И хотя я самым убедительным образом постарался его заверить, что никакой статьи писать не собираюсь и никак порочить церковь не стану, но основания для подозрений у священника, прямо скажем, в те времена были. В газетах нет-нет да появлялись то отказы от сана, то разоблачительные статьи, где духовенство представляли пьяницами, мздоимцами и развратниками, эксплуатирующими невежество народа. Да и основоположник соцреализма, сам Максим Горький приложил к тому свою могучую руку. Так что, повторяю, глядеть на меня с подозрением, как я ни клялся, основания у священника имелись. И откровенного разговора, увы, не получилось.