Воспоминания
Шрифт:
Впечатления Бальмонта от множества городов, посещенных им, очень разные. Ему нравились большие южные города, где он имел всегда восторженную аудиторию и восторженные отзывы в печати. Ему нравились Саратов, Казань, Уфа среди волжских городов. Бальмонт пишет, что «в них все же много следов зловредного влияния той противной интеллигенции, которая причиняла много зла России своим односторонним доктринерством». Пермь произвела на него очень сильное впечатление. Он писал мне (14 декабря):
«…Сегодня день фантастичен. Вот где среди снежных просторов, над широкой Камой, над равнинами, за которыми тянется на 15 верст сосновый бор, — я один. Я бродил над застывшей рекой. Я смотрел на янтарно-хризолитные дали, где когда-то вот так бродили варяги. Я чувствовал, быть может впервые, все безмерное величие России, всю красоту ее судьбинную, предназначенную».
Писал Бальмонт о прочитанных
В Екатеринбурге Бальмонт отменяет поездку в Сибирь и возвращается в Петроград, оттуда, не долго мешкая, к нам в Москву. Его заезд в Вятку ознаменован тем, что он там впервые импровизировал. Он пишет мне: «3-й вечер здесь был зерном того, что я намерен устроить в Питере и в Москве. Без какой-либо подготовки я говорил вчера в прозе импровизации о связи света солнца и луны с теми или иными, или, вернее, с одними и совсем разными другими ликами, чувств, мыслей и настроений. Читал страницы из „Будем, как Солнце“, „Ясеня“ и других книг. Построил воздушный мост от луны к смерти. Тоскующие „Камыши“, „Лебедь“ и пламенно-торжествующее „Гимн к огню“. Спутал волшебно все величины рассуждения, введя в них слово „Любовь“, и вызвал взрыв восторга, завершив говорение страстно взволнованным чтением поэмы „С морского дна“. Этот вечер, околдовавший жителей и жительниц уральского замка Катерины, я устроил мысленно в честь тебя, ибо с тобой я пережил „Будем как Солнце“ — эту красивую и жестокую, эту лучшую мою книгу».
Погостив у нас, в доме моей сестры в Москве, Бальмонт едет в Петроград. Он полон новых планов. Он собирается уже весной во вторую поездку по России и Сибири. Везти его должен предприниматель Меклер. Но он неожиданно присужден к аресту на три месяца. Поездка не может состояться, как Бальмонт рассчитывал. Он не жалеет особенно об этом, но возмущен несправедливостью, постигшей Меклера: его арестовали за противозаконное пропечатание в афише Морозова «шлиссельбуржец» {89} , а также за какой-то скандал, происшедший на лекции Петрова (священника), в котором неизвестно кто был виноват, он или полиция. О Меклере собирались хлопотать. Ждали открытия Думы {90} . Бальмонт не стал никого дожидаться и отправился лично к градоначальнику. Тот ему сказал, что сделать ничего нельзя, что постановление только состоялось и потому сейчас никак не может быть отменено. Бальмонт пишет мне: «Через несколько дней я предприму дальнейшие меры, так сказать, вопреки своим интересам, из чистого человеколюбия к Меклеру, к которому отнюдь не чувствую никаких нежных чувств и даже напротив».
Пока Бальмонт занят составлением лекций, которые готовит для своей поездки: «Любовь и смерть», «Женщина в великих религиях», которую потом назовет «Лики женщины», он выступает несколько раз с поэмой Руставели, точнее, со своим расширенным словом о нем (параллель — Руставели, Данте, Петрарка, Микель-Анжело). Выступления его там всегда собирали публику и имели успех. Но он тяготился Петроградом. Он ему в этот приезд как город неприятен. «Я чувствую, что я опять полюбил Москву». Он пишет мне 20 февраля 1916 года: «Так мне хорошо было в Москве — сейчас чувствую обостренно: как мне было радостно и беззаботно в Брюсовском. Хочу хоть во сне быть там». И еще: «…мне Нюша писала, что в Брюсовском после меня и без меня фантастически
Вторая поездка в 1916 году по Сибири и Японии
В конце февраля Бальмонт уезжает в свою вторую поездку. Путь идет на юг. Бальмонт радуется теплу, солнцу уже в Полтаве. Он хвалит южную молодежь, в ней много горячности, он чувствует себя на Украине родным. «Или это воистину оттого, что мой прадед был из Херсонской губернии», — шутит он. Минуя Николаев и Одессу, где рабочие беспорядки, Бальмонт едет через Сумы в Тулу, где пересаживается в сибирский поезд. Он едет один, Елена, поправившись — она болела, — должна приехать к нему в Иркутск. Когда он через месяц добирается до Новониколаевска, там настоящая весна. Но публика здесь несравненно холоднее и сдержаннее, чем на юге. «Вчера я испытал, — пишет Бальмонт оттуда, — редкое для меня чувство: я как новичок волновался в начале выступления. Надо сказать, что здесь ни один лектор и ни один концертант не мог собрать полную аудиторию. Ко мне собралось 700 человек и встретили меня рукоплесканиями. Это все новости для меня. Конечно, понять 3/4 слушателей ничего не поняли в моей „Любви и Смерти“, но слушали внимательно, как сказку, как грезу музыки. И это хорошо. Этих людей нужно понемногу приучить к Красоте. Смутно они все же ее чувствуют».
Но в общем ему не очень нравится Сибирь. Он продолжает свой путь. «Я по чести должен ехать из-за моей спутницы Марии Владиславовны, хочу ли я этого или не хочу». И еще повторяет: «Сибирь должна быть мною увидена целиком, это будет настоящая новая страница моей жизни».
Чем дальше Бальмонт едет, тем больше тяготится Сибирью. «Сибирь продолжает мне не нравиться, и, конечно, я никогда в жизни не поеду в нее больше, если только меня не сошлют туда, чего да не допустит судьба. Какие-то орясины эти сибиряки. Тупые оглобли. Не дай Бог с ними жить, увянешь быстро. И от природы здешней веет грустью». В другом письме с Байкала: «И тоска в воздухе мне чудится везде. Тени замученных. Я привезу отсюда ларец горьких слов».
Если Бальмонту надоело разъезжать по необозримым пространствам Сибири и узнавать не мыслью, но ощутительно телесно, как непомерно велика Россия, — то еще больше ему надоели его выступления, они стали ему «нестерпимы, отвратны, постылы». Он даже неохотно собирается в Японию с Еленой, которая приехала к нему в Харбин, чтобы ехать туда с ним. Ему не нравятся японцы и японки, которых он встречает в Харбине и Владивостоке. Он предубежден против этой «кошачьей породы». Он радуется открытому морю и предстоящему плаванию.
Но приехав в Японию и пожив в ней неделю-две, он не хочет уезжать оттуда. Он пленен ею безмерно. «Я влюблен в Японию целиком, категорически, без оговорок». Большая радость и неожиданность для него и то, что японцы знают его гораздо больше, чем знают его в Сибири, и любят.
В следующих письмах, после разъездов по Японии (Токио, Йокогама, Никко), его влюбленность в эту страну не прекращается, а усиливается. «Изящные люди среди прекрасной природы. Но ведь это идеальное сочетание». И еще: «Я так очарован Японией, что хотел бы пробыть здесь годы. Вся Япония chef d’oeuvre — шедевр, вся она воплощение изящества, ритма, ума, благоговейного трудолюбия, тонкой внимательности. Как жаль, что мы не были вместе. Но я тогда не понял бы Японии, я был еще слишком юн».
Из Японии Бальмонт вернулся в июне 1916 года в Москву. Остаток лета он провел с нами в Ладыжине. Бальмонт очень доволен своей жизнью там, среди молодежи, очень интересной, надо сказать. У моей сестры гостили в то лето: моя племянница Маргарита Васильевна Сабашникова — художница, Нюша, дочери Татьяны Алексеевны Полиевктовой (Маша, Оля, Аня), ее племянник Алексей Николаевич Смирнов, художники Федор Константинович Константинов и Лев Бруни и сын Бальмонта Коля. Все это были восторженные слушатели Бальмонта. Он много пишет в это лето и стихов, и прозы и любит их читать в этой аудитории. За несколько дней он записал в свою записную книжку четырнадцать сонетов. Затем три японских очерка, которые печатаются в «Биржевых ведомостях» {91} . 5 июня Бальмонт участвует в большом польском вечере в Сокольниках, говорит о Словацком и читает свои стихи о Польше. Но главным образом он занят переводом Руставели. К этому времени относится стихотворение Николая Бальмонта, посвященное отцу: