Воспоминания
Шрифт:
Несмотря на наше с Бальмонтом несогласие на этот ранний брак, Бруни переписывался с Ниной, а ко дню ее рождения (ей минуло 17 лет) приехал из Петербурга в Миасс, преодолев все трудности дороги в нетопленых полуразрушенных теплушках, в холод и голод. В мае 1918 года они обвенчались в Миассе, откуда летом эвакуировались в Сибирь с гимназией, где Бруни преподавал. Бальмонт же не мог еще примириться с романом своей дочери, он находил его слишком обыкновенным, чуть ли не вульгарным. Он писал мне: «Нюша говорит, что у меня слишком родительская точка зрения. Нет, это вовсе не так. Я всю жизнь смотрел на Нинику как на отмеченную судьбой, как на драгоценность, я любил ее как светлое видение, я видел, сколько исключительных жертв и
«Хочется помочь тебе. Расчаровать и развязать тот узел, который грозит тебе, мне и Нинике, — узел злой, он, если и завяжется, все равно будет развязан или разрублен».
В этом случае Бальмонт оказался плохим пророком.
Через год наша дочь вышла замуж за Бруни, и мы с Бальмонтом скоро убедились, что этот брак оказался очень удачным. Наши молодые жили на редкость счастливо. В 1943 году они праздновали 25-летие своей свадьбы.
Нина Бальмонт. 1920 г.
С этого месяца, мая 1918 года, как раз прервалось сообщение между Миассом и Москвой из-за гражданской войны.
Только в августе я получила первое письмо от Бальмонта, и с первых же строк он спрашивает о Нинике. «Наконец от тебя весточка, и мы знаем, что ты жива и Ниника жива, но, увы, не с тобой и замужем». Он очень сострадает мне, что я в разлуке с дочерью, с которой я не расставалась со дня ее рождения. «Что Ниника, поцелуй ее от меня нежно. Какая она, верно, теперь большая — и все такой же детеныш». «Как я люблю нашу милую девочку и как я твердо верю в ее блестящую будущность…» «Я огорчен свадьбой Ниники, но не очень. Значит, если так случилось — тут Судьба».
Бальмонт все продолжает собираться ко мне в Миасс. Но возникают все новые препятствия. Звать меня в Москву он боится — уж очень там холодно и голодно. Нам на Урале жилось внешне много лучше, чем ему в Москве. У нас были дрова, мы не голодали, не было недостатка в хлебе, молоке и мясе. Мы посылали часто в Москву почтой посылки с сухарями, колбасой, сластями. Там они принимались с восторгом. Бальмонт писал: «Все твои присылки весьма повышают нашу „joie de vivre“ („жизнерадостность“)». «Драгоценные сухарики получили». «Колбасики, вернее, колбасища, посланные Ниникой, получили вчера на Мясницкой [149] , они превосходны. Вообще, всеми твоими посылками мы оживляемся весьма, весьма». «За чаем всегда лакомимся черными сухарями». «Нюша поехала на Мясницкую за твоей посылкою. Вечером у нас, очевидно, будет пир».
149
Посылки тогда надо было получать на Главном почтамте.
Голод в Москве все возрастал с каждым месяцем. Припасы дорожали, и жизнь Бальмонта была бы невыносимо трудна, если бы не его случайные заработки в газетах. Кроме работы и всяких дел и забот о прокормлении своего семейства, у Бальмонта возникли в это время еще заботы о сыне Коле, который гостил у отца: у него неожиданно для всех сделался острый приступ психоза, он довольно быстро прошел, но очень напугал и отца, и Елену, а главное, плохо отразился на их дочери Мирре, очень нервной девочке. По совету врачей Бальмонт обратился к своему приятелю, известному психиатру Россолимо — больного надо было устроить где-нибудь в семье врача, где бы за ним было незаметное наблюдение. Но где Бальмонт мог в то время отыскать такую обстановку! К счастью, юноша скоро поправился настолько, что Бальмонт мог его отправить в деревню к своим старым друзьям.
Бальмонт мне подробно рассказывал в письмах о своей
«Ты бы очень ее полюбила, если бы часто видела, — пишет Бальмонт, — и именно ты, может быть, могла бы ее воспитать, Елена слишком мягка с ней». И еще в другом письме: «Мирра похожа на редкостный цветок, и нет сада, где бы его посадить».
Но сыном своим он был очень недоволен. Все, что он делает, ему не нравится. Со временем он становится ему все более чужд и неприятен. Я думаю, что тогдашнее раздражение Бальмонта на сына происходило от того, что Бальмонт совсем не выносил ненормальных людей, психопатов, людей с какими бы то ни было душевными отклонениями. Раньше, когда Коля был здоров, между ними были очень хорошие отношения. Летом он приезжал к нам гостить в Ладыжино. Коля был близок с отцом, Бальмонт к нему нежен и внимателен; он обращался с ним скорее как с молодым другом, чем как с сыном. Целую зиму 1915–1916 годов Коля жил у отца в Петербурге, к их обоюдной радости, без малейших столкновений или недоразумений. Бальмонт сам был в жизни чрезвычайно уравновешен и говорил о себе: «Во мне много энергии, не гаснущей и не изменяющей мне, ибо моя душевная подавленность (когда станет, наконец, невтерпеж) не длится более нескольких часов. Воистину я Солнечный, и хорошо, что хоть я один не поддаюсь мутным туманам и упорно дышу золотым воздухом Поэзии».
Бальмонт продолжал в том году выступать в самых разнообразных обществах: читает стихи, произносит речи. При открытии Русско-итальянского общества при Румянцевском музее он говорит на тему «Что мне дает Италия». Выступает в Доме свободного искусства на испанских вечерах, говорит об испанском народном творчестве, об испанской песне. При постановке пьесы Сервантеса читает вступительное слово об испанском «Театре чудес». Но эти бесчисленные выступления надоели, а отказаться нельзя — заработок необходим. «Приходится извиваться каким-то многоузлистым змеем, чтобы ухитриться успевать — и зарабатывать на жизнь, и помогать другим, и читать, и писать стихи. Пока хватает сил на все».
Он часто слушает музыку и жалеет, что мы не с ним наслаждаемся этим «чистейшим, кристальным совершенством — музыкой». Не пропускает концертов, где играют Скрябина. Восхищается игрой Кусевицкого, с которым дружит и часто видается. Слушает Добровейна, Боровского, певицу Кошиц, в которую мгновенно влюбляется… на три дня. Пишет ей стихи. «Мне кажется, ты улыбаешься, — пишет Бальмонт мне, — и говоришь: неужели все еще не надоело? Милая, нет. Я все еще чувствую себя пламенным гимназистом, застенчивым и дерзким». Он читает много по музыке, его заинтересовывает «музыкальный инструмент», и он хочет писать об этом.
Наступает весна 1918 года. Год как мы расстались. Бальмонт всячески утешает меня. «Мы дождемся свидания, будем крепиться, мы оба всегда были тверды в испытаниях. Мы еще дождемся светлых дней, когда снова будем жить в атмосфере труда и бессмертия славящего Океана…»
В июле между нами окончательно прекратилось сообщение. Бальмонт писал через два месяца: «Мы разъединены, как в сказке. Больше двух месяцев прошло как ты ничего не знаешь о нас, мы о тебе. Последние письма вернулись, не доехав всего несколько станций».