Воспоминания
Шрифт:
В нем было что-то, что располагало к нему людей, особенно простых. Когда Бальмонт был в состоянии невменяемом, эти люди видели в Бальмонте безобидного чудака, может быть, непонятного, но не безумного. И Бальмонт был с ними совсем другой. Он с ними не ссорился, не ругал их, напротив, жалел их, угощал, давал деньги. Раз одному русскому возчику подарил свои часы, которыми очень дорожил.
В Париже, в одном кабачке, гарсон нашел потерянную Бальмонтом накануне записную книжку со стихами, прибрал ее и отдал Бальмонту, тот так растрогался, что в благодарность хотел отдать свое пальто, так как с ним было мало денег. Гарсоны добродушно хохотали и отказывались взять пальто, хотя могли сделать это совсем безнаказанно, так как не было свидетелей.
Когда опьянение кончалось и Бальмонт приходил в себя — обыкновенно на другой день, он абсолютно ничего не помнил, что с
Во время этих состояний его физическая сила удесятерялась. Он как бы переставал ею управлять. Если он брал кого за руку, то уже не выпускал, рискуя сломать. Спичечную коробку или апельсин он раздавливал между пальцами. И это непроизвольно. Но, вероятно, он чувствовал эту силу, ничего не боялся, намеренно ссорился, вызывал человека, находящегося с ним, на сопротивление, лез в драку безрассудно.
В Париже однажды мы с Бальмонтом, провожая нашу знакомую, зашли в кабачок. Бальмонт выпил стакан какого-то аперитива и мгновенно пришел в невменяемое состояние. Ему показалось, что какой-то шофер, сильно навеселе, позволил себе подмигнуть нашей знакомой; Бальмонт бросился на него с кулаками, тот выпрямился во весь свой огромный рост, схватил со стола тяжелый графин с водой, чтобы бросить его в голову Бальмонта. Бальмонт не отступил, гиганта шофера схватили сзади и еле оттащили, и этим спасли Бальмонта.
Я сравнительно мало видела таких сцен, так как перестала сопровождать его в скитаниях, убедившись, что удержать его я бессильна, что мое присутствие скорее плохо действует на Бальмонта. А потом он и вовсе перестал его выносить. Но наши друзья и знакомые рассказывали мне о моментах, куда более опасных, из которых он выходил невредимым. Тысячу раз он рисковал жизнью, и было просто чудо, что он оставался цел. Раза два-три он ушибался серьезно. Раз в Англии упал на решетку камина и рассек себе бровь, от этой раны у него остался шрам навсегда. В другой раз он спрыгнул с балкона со второго этажа на мостовую и сломал себе только ногу, не разбившись. И каждый раз это случалось потому, что его спутники удерживали, противодействовали ему, что его всегда приводило в бешенство.
Но Судьба хранила его не только в таких состояниях невменяемости. В его жизни было несколько чудодейственных случаев. Когда он в первый раз поехал в Мексику, мы записывали ему в Москве билеты на пароход, отбывавший в Америку из Гамбурга. Оставалось два места на выбор: одно на 15 декабря, другое на 1 января. Я уговаривала его ехать со вторым пароходом, чтобы провести вместе Рождество. Но он настоял безо всякой веской причины и взял билет на 15 декабря. В феврале я получила от него в письме вырезку из газет, где рассказывалось о том, что произошло с пароходом, отбывшим из Гамбурга 1 января. Его застигла небывалая в океане буря близко от берега, но он не мог пристать к пристани Вера Крус — с такой силой его отбрасывало назад. Пассажиры в виду берега прыгали в воду. Большинство утонули, многие пассажиры сошли с ума, капитан застрелился.
К. Д. Бальмонт. 1912 г.
Другой случай чудесного спасения Бальмонта был, когда он уезжал в 1902 году в Англию из деревни, где жил в ссылке. Все друзья провожали его на поезд в Москве. Накануне был прощальный вечер у Брюсова, Бальмонт выпил, не спал ночь, был очень утомлен и, как только поезд тронулся, лег спать еще днем. Вечером произошла катастрофа, большая часть вагонов отцепилась и поехала назад под откос, а паровоз со столовой и вагоном, где был Бальмонт, уехали вперед. На первой станции этот вагон поставили на запасной путь, потом, через много часов, прицепили к другому поезду и поехали с большим запозданием. В свалившихся вагонах было убито девять человек, несколько десятков пассажиров тяжело ранено, но
В начале нашей совместной жизни, когда он впадал в такое состояние, что было очень редко, я терялась и не знала, как с ним быть. Затем нашла приемы с помощью доктора Тандова не давать Бальмонту расходиться и бушевать.
Когда он возвращался домой ночью, под утро обыкновенно, я не пускала к себе никого, кто его сопровождал. Этого добиться было трудно, так как ему не хотелось оставаться одному со мной, без друзей, которых ему надо было «угостить».
Однажды в Париже Бальмонта привели домой два полисмена. Бальмонт требовал, чтобы я их угостила кофеем, как он им обещал, и тащил их в столовую. Те страшно передо мной извинялись (я потом узнала, что они при исполнении своих обязанностей не имеют права входить в частное жилище) и ретировались, тактично придумав для Бальмонта какой-то предлог, чтобы его не волновать своим отказом. «Au revoir, messieurs!..» — кричал им вслед Бальмонт. «Au revoir, monsieur Balmont!» [145] — отвечали они. Но на другой день, встретившись с нами на нашей улице, они сделали вид, что не узнали Бальмонта. Когда я ему сказала, что это те, вчерашние, Бальмонт перешел улицу, пожал им руки и предложил папиросы. «Ces dr^oles de Russes» [146] ,— верно, подумали они.
145
До свидания, господа… — До свидания, месье Бальмонт! (фр.).
146
Чудные эти русские (фр.).
Когда Бальмонт возвращался домой, мы ярко освещали его комнату и столовую — он не терпел темноты или даже полумрака. В столовой был накрыт стол, готов чай, фрукты. Он видел, что мы его ждали. Но никогда не было ни вина, ни даже пива. Если он приносил с собой бутылку, я отнимала ее тотчас же у него. Вначале он сердился на это, разражался проклятиями, а потом привык и смирился. Я старалась не раздражать его, но и не поддерживала его возбуждения. Всячески показывала, что сейчас ночь, что кругом спят, сама ходила на цыпочках, говорила шепотом, зевала. Иногда именно это его сердило, и он убегал на улицу, крича и хлопая дверьми. Но вскоре возвращался, так как под утро пойти было некуда, все было закрыто. Под конец он ложился, не раздеваясь, на диван. Но не спал. Усыпить в такое время его ничем нельзя было. Я пробовала всякие успокаивающие средства: бром, веронал, белладонну. Но они как раз вызывали в Бальмонте обратное действие.
Однажды я уговорила его принять веронал. Надо было, чтобы он выспался до лекции. Он приехал из Москвы в Петербург нелегально специально, чтобы прочесть ее в пользу политкаторжан. Вечер был устроен в частном доме, билеты были распроданы, Бальмонта ждали. Отложить лекцию было невозможно.
Когда я хотела ему накапать несколько капель этого лекарства, он взял у меня пузырек и выпил его до дна. Через несколько минут он вскочил с дивана, на котором, мне казалось, он заснул, и как сумасшедший, дико поводя глазами, опрокидывая по пути стулья, ринулся к огромному гипсовому бюсту императора Александра III, стоявшему у нас в номере, и громко стал кричать, что не потерпит у себя «гнусной рожи этого негодяя». Я страшно перепугалась, что кто-нибудь услышит. Я знала, что Бальмонт считался неблагонадежным и что за нами была негласная слежка. Я поскорее вышла с ним на улицу, ходила с ним до изнеможения по Невскому. А к вечеру он пришел в себя, надел фрак и прекрасно прочел лекцию об Оскаре Уайльде.
Как-то совсем неприложимы были к Бальмонту обычные мерки. И очень трудно было найти приемы обращения с ним, когда он был отравлен алкоголем, реагировал он всегда по-разному. Одно время он не выносил меня («Уберите эту женщину с черными глазами!» — кричал он), и я пряталась от него.
Тогда меня заменяла жившая с нами моя племянница Нюша (Анна Николаевна), кроткая, тихая, красивая девушка. С ней одной он никогда за всю нашу долголетнюю совместную жизнь в самых своих худших состояниях не был груб, вызывающ, как с другими. Может быть, так действовали спокойствие и ровность Нюши, она была всегда одинаково внимательна и нежна к Бальмонту, которого очень любила.