Воспоминания

Андреева-Бальмонт Екатерина Алексеевна

ЗАВЕТЫ ГЛУБИН Шестнадцать месяцев над влагой Океана, Прогулки долгие близ кружева волны. Благословение верховной вышины, Жемчужный Новый Серп, зашедший в небе рано. Она жива и ждет, далекая Светлана, О ней поет душа, лишь ею ткутся сны. Теченье вышних звезд — горнила старины, Откуда брызжет новь сквозь саваны тумана. Единственная мысль — я здесь и я не здесь. Единственная страсть — Избранница, Россия. Ей — в гуле синих волн все сны мои морские. Живое чудо есть от века

и доднесь В темницах раковин, в ночах, душой я весь. Мне жемчуг — весть из бездн, что будут дни другие.

ОНА В мгновенной прорези зарниц, В крыле перелетевшей птицы, В чуть слышном шелесте страницы, В немом лице, склоненном ниц,— В глазке лазурном незабудки, В веселом всклике ямщика, Когда качель саней легка, На свеже-белом первопутке, — В мерцаньи восковой свечи, Зажженной трепетной рукою, В простых словах «Христос с тобою», Струящих кроткие лучи, — В глухой ночи, в зеленоватом Рассвете, истончившем мрак, И в петухах, понявших знак, — Чтоб перепеться перекатом,— В лесах, где папоротник, взвив Свой веер, манит к тайне клада, Она одна, другой не надо, Лишь ей, Жар-Птицей, дух мой жив. И все пройдя пути морские, И все земные царства дней, Я слова не найду нежней, Чем имя звучное — Россия.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ Я всегда убаюкан колыбельною песней, Перед тем, как в ночи утонуть, Где, чем дальше от яви, тем чудесней Открывается сказочный путь. В дни, как был я ребенком, это голос был няни, Уводившей меня в темноту, Где цветы собирал я для певучих сказаний, Их и ныне в венок я сплету. В дни, как юношей был я, мне родные деревья Напевали шуршаньем вершин, И во сне уходил я в неземные кочевья, Где любимый я был властелин. А поздней и позднее все грозней преступленья Завивали свой узел кругом, Но слагала надежда колыбельное пенье И журчала во мне родником. И не знаю, как это свершилось так скоро, Что десятки я лет обогнул, Но всегда пред дремотой слышу пение хора, Голосов, предвещающих гул. А теперь, как родная, так далеко Светлана, И на чуждом живу берегу, Я всегда засыпаю под напев Океана, Но в ночи — на родном я лугу, Я иду по безмерным, распростертым просторам, И, как ветер вокруг корабля, Возвещают мне руки, приближаясь к озерам, Что бессмертна Родная Земля. А безмерная близко расплескалась громада, И всезвездный поет небосвод, Что ниспосланный путь мой весь измерить мне надо И Светлана меня позовет.

К. Д. Бальмонт. 1926 г. Письмо К. Д. Бальмонта Е. А. Андреевой-Бальмонт на обороте фотографии

Как, верно, очаровательно сейчас в русском лесу, в русской деревенской глуши. Вот где я бы хотел быть. Я и ухожу туда мыслью часто, часто. И когда мысль дойдет до каких-то зеленых пределов, пересеченных озерной водой, в душе рождаются стихи, и я чувствую, что моя связь с Россией слишком глубока, чтобы из-за стольких-то лет отсутствия она могла сколько-нибудь ослабеть. Нет, она углубляется в моей разлуке, а не слабеет, как все в душе становится углубленнее, когда проходишь путь «от полудня до звездной ночи».

В последние, тридцатые годы Бальмонт отвращается от западных литератур и полностью обращается к славянским. Может быть, это было вызвано его тоской по родине, по России.

Он знает и любит польский язык, теперь принимается за изучение чешского, литовского, болгарского, сербского. Одолев их, он объезжает все эти страны, живет там месяцами, знакомится

с населением. Многих писателей и поэтов этих стран он знал еще раньше, переписывался с ними. В 1927 году его приглашают в Варшаву. Его считают там своим. «Я вижу, что у меня много братьев, нашел-таки я братьев на Земле». Он едет не без страха разочароваться. Но попадает к полякам как к родным. «Ласка, вежливость, гостеприимство, понимание и отличное знание, что я сделал и что я люблю». Он проводит обворожительные недели в Харсиде, в Закопане. В Татрах гостит у поэта Каспровича. Он говорит совершенно свободно по-польски. Пишет польский очерк о Каспровиче как о поэте польской народной души… Его печатают, и поляки восхищаются его польским языком. И во всех славянских странах Бальмонта знают и любят как поэта. Эти последние годы он «тонет» в славянских литературах. Ему близко восприятие природы, он находит у этих поэтов строки, точно совпадающие с его. Он готовит книгу «Чешские поэты». Переводит с хорватского драму Ловриза. В поэме, посвященной ему, Бальмонт называет себя «Брат братьев». Затем он погружается в изучение самого для него интересного языка, литовского. Он страшно им увлечен, пишет много об этом «древнейшем языке, брате санскритского». «По напевности и по страсти к мелодии гласных (по шесть гласных рядом) я могу его сравнить только с самоанским…»

И в Париже он выступает с лекциями в Сорбонне: «Народные песни Литвы и Славии», «В Раздвинутой Дали» и «Литовская песня в сопоставлении со славянской». Затем едет в Хорватию — Белград, Софию. В сентябре этого же, 1928, года он приступает к составлению четырех сборников: «Песни и сказки Литвы», «Чешские поэты», «Народные песни Сербии и Хорватии», «Болгарские народные песни».

Его поездки в эти страны зависят не только от него: ему хочется в Литву, но там ежеминутно может вспыхнуть война с Польшей. Его зовут в Хорватию, но она во вражде с Сербией. Ему каждый день можно устроить поездку в Болгарию, но она внутренне разорвана. «Ты знаешь, как мне ненавистна ненависть и как я задыхаюсь от воздуха распрей», — пишет он мне.

Одно его письмо ко мне из Софии начинает так: «…из далеких пишу тебе стран, неизъяснимо мне милых, ибо все здесь похоже на Россию — и благовест, и пашни, и улыбки, и язык. Я овеян лаской, вниманием и любовью, каких не знаю уже давно-давно. Я изъездил Балканские горы. Я вспоминал и Кавказ, и Крым, и Харенду, и снова наши русские дали и шири…»

Возвращается он из этих поездок не в Париж, который перестал выносить, а на берег моря: то под Бордо, то в Бретань, где живет большую часть года, в Париж ездит только по делам своим книжным и писательским и на выступления. Он снова и снова убеждается в том, что «не создан для города». «Я устроен так, что ни в каком городе ничто не могу ощущать, кроме дьявольщины и невозможности жить. Лишь в деревне жить могу, где лес, где поля и сады, где виноградники и Море… О, до чего я ненавижу городских людей, как они глубоко мне противны своими грубыми, лживыми, озлобленными, надутыми лицами. И как я мгновенно делаюсь несчастным и потерянным, d'esorient'e [155] , очутившись на бездарной улице с ее казенными зданиями, кошмарными магазинами, раззолоченными отелями, наглыми автомобилями. Я слушаю сейчас лесную тишину, в которую входит гул Океана, ни на минуту не нарушая ее, хоть ни на одно мгновенье не прерывается взрывчатый рокот морского прилива».

155

выбитым из колеи (фр.).

K. Д. Бальмонт. 1937–38 гг.

К. Д. Бальмонт и Е. К. Цветковская

И он все больше и больше втягивается в «деревенскую жизнь»: встает рано, качает воду, поливает цветы, ходит в лес за сухими сосновыми ветками, за шишками, находит грибы, с гордостью нагружает свою кошелку «и с чувством удачливого охотника» возвращается домой. Иногда ему удается принести длинные смолистые ветви или даже небольшое дерево. И ему представляется, что в этой жизни есть что-то первобытное. «Не мой лес, а собирай хворост и ветки кто хочет». Он тотчас же мечтает делать «предивные запасы» на зиму. Первые годы он довольствуется хозяйским садиком, что около его виллы, любуется мимозами, белой акацией, розами. А потом сам сажает цветы и очень увлечен. «Выращивать растения — это так радостно и увлекательно». Об огороде он пока только мечтает, до него не доходят руки. Он разводит цветы — подсолнечники, вьюнки, резеду, анютины глазки, настурции, левкои, астры… «Лиловые чаши вьюнков около моего окна радуют меня очень, как живые существа, а дня через три расцветут подсолнечники. Взошло много из тех, что я посадил неделю тому назад. Сажать их (22 сентября) так поздно здесь очень любопытно. Они успевают пройти свой круг и расцветают, но вырастают очень маленькими. Это совсем фейные подсолнечники-малютки… Наши посевы нас тоже радуют. Подсолнечники поднимаются, резеда, маки, душистый горошек, плющ. А настурции уже зацвели, правда, один только цветок».

В каждом письме Бальмонт посылал мне цветы из своего садика: то веточку мимозы, то акации, то листки розы.

Его последнее письмо ко мне было от 28 декабря 1933 года. Он писал мне: «Если не забывать ни на одну минуту, значит любить, я люблю тебя, моя милая и родная. Если в истомлении, засыпая ночью или проснувшись в раннее предутрие, молиться о тебе и думать о моей Беатриче как о светлой защите и радости, значит любить, я всегда-всегда люблю тебя. Моя желанная, без всяких „если“, я люблю тебя, и в этом не кончающиеся свет и неистребимая сила. Без тебя я не был бы самим собой.