Воспоминания
Шрифт:
В двух освободившихся внизу комнатах Саша устроила себе спальню и кабинет, где прожила много лет, до смерти матери. «Литературное подземелье», как называл впоследствии Александр Иванович Урусов эти низенькие комнаты, сплошь уставленные книгами. Когда сестры, жившие рядом с Сашей, вышли замуж, в их комнатах разместились попросторнее братья. Все эти перемещения не коснулись нас с Машей, мы с ней прожили в наших прежних детских всю юность до замужества.
Рядом с нами в комнате — по уходе последней гувернантки — мать поселила нашу тетку, сводную сестру отца Александру Васильевну Шилову. Это была пожилая, полуграмотная, на редкость некрасивая женщина. Мать взяла ее к нам в дом, когда та овдовела, по просьбе ее покойного мужа; она была беспомощна и глупа и не сумела бы прожить одна и распорядиться большим состоянием, доставшимся ей после мужа. Чтобы тетка Шилова не вообразила себе, что мать наша берет ее к себе из корыстных целей, мать настояла, чтобы перед тем, как переехать к нам, тетка положила бы свой капитал в Государственный банк и на случай смерти
Мы все знали, как она была скупа. Она дрожала над каждой копейкой и воображала, что все люди льстятся на ее деньги и что за деньги можно все и всех купить. Так она раз написала своими полуграмотными каракулями записку управляющему гостиницей «Дрезден», молодому красивому человеку, предлагая ему жениться на себе, и подробно сообщила ему, какой у нее капитал и в каких бумагах. Записку эту она передала ему лично. «А он что?» — со страхом спросила я старшую сестру, зная, какой Сергей Михайлович был гордый и резкий человек. «Он не стал с ней разговаривать, принес мамаше письмо и просил ее передать тетке Шиловой, что писем от нее не будет читать, а если она посмеет явиться к нему, ее спустят с лестницы, он уже отдал такое приказание швейцару». Об этом инциденте мы, дети, узнали много позже, и я задним числом пришла в ужас от того, как она унизилась в глазах Сергея Михайловича, «унизила свое женское достоинство», как сказала бы моя мать. Я представляла себе, какая страшная сцена была у тетки с матерью из-за этого. Это было как раз, верно, тогда, когда тетка, вызванная матерью вниз, вернулась оттуда заплаканная, дрожащая и слегла в постель на несколько дней.
Но тетка Шилова была необычайно упряма и не сразу сдалась. Вскоре после этого случая я как-то застала ее сидящей перед зеркалом и с самодовольной улыбкой себя рассматривающей. «Как она, такая безобразная, может смотреть на себя», — с отвращением подумала я. «Чему вы улыбаетесь?» — спросила я ее. «А вот твоя мамаша говорит, что мне не о замужестве надо думать, а о смерти. А я думаю, что мое время еще не упущено и что я еще выйду замуж». Я не могла скрыть своего изумления. «Да кто же на вас женится? Женятся на молодых!» — «Если я не такая уже молодая, зато у меня капитал есть. А денежки всем надобны. Отказываются от них только какие-нибудь ненормальные». («Это она о Сергее Михайловиче», — догадалась я.) Она несколько омрачилась, но продолжала смотреть на себя в зеркало. «Да, мне еще рано от света хорониться, мне тоже хочется пожить в свое удовольствие». — «Ну и живите в свое удовольствие на свои денежки. Зачем вам муж?» — «Ты этого еще не понимаешь, ангел мой, в муже вся сласть жизни», — сказала она, и все лицо ее распустилось в противную улыбку. «А вот муж ваш возьмет ваши денежки и бросит вас», — сказала я, чтобы сказать ей что-нибудь неприятное. «Как так бросит? Я не дура, денежек своих из рук не выпущу. Буду давать ему, ежели угождать мне будет, а не будет (у нее сделалось злое лицо) — по миру пущу». Я вскочила и убежала от нее — такой она показалась мне мерзкой. И несколько дней я с ней не могла говорить.
Нас, детей, больше всего возмущали ее важничание и чванливость с ее бедными родственниками, с бывшими у нее приживалками, которые теперь приходили к ней в гости. Мы никогда не видели, чтобы у нас в доме кого-нибудь презирали за бедность. И я не вытерпела раз и высказала ей, когда мы остались одни, свое возмущение на то, как она третировала одну свою бывшую приживалку, старую девицу — правда, очень неприятную, хитрую и льстивую. Но эта особа в моих глазах стояла очень высоко и заслуживала особенного уважения: она всегда ходила на богомолье и раз была в старом Иерусалиме, прикладывалась к Гробу Господню и рассказывала о всех чудесах, которые там видела. Говорила она об этом особенным голосом, взволнованным, и плакала. Тетка же, слушая ее, прерывала каждую минуту, делала ей какие-то бессмысленные замечания. К моему удивлению, тетка не обиделась на меня. Она приподнялась со своего места на диване, где всегда важно восседала, чмокнула меня прямо в открытый рот. «Ангел мой Катенька, добродушная такая», — сказала она и уж совсем неожиданно дала мне карамельку, что было не в ее привычках. «Это она тебя хотела подкупить», — сказала Маша, слышавшая наш разговор с теткой. «Как подкупить? Зачем?» — «Чтобы замазать тебе рот. Тебе не надо было принимать от нее карамельку. У тебя нет настоящей гордости». Я еще сосала карамельку, и мне было жаль, что я приняла ее и не сумела вовремя показать «настоящей гордости».
Мы
Тетка прожила у нас до самой смерти. Умерла, когда я уже вышла замуж. У нее была нервная болезнь со страшными припадками каталептического характера. Мы, дети, очень боялись этих припадков. Я много раз видела, как она замирала в том положении, в котором ее заставал приступ: с поднятой в руке гребенкой, когда расчесывала волосы, с ложкой в руке, которую подносила ко рту. Она начинала трястись, холодела и падала, если ее вовремя не подхватывали. Ее поднимали и клали на постель, где она лежала неподвижно, как мертвая, пока не приходила в себя, никого и ничего не узнавала вокруг.
Она благоговела перед моей матерью, любила ее и боялась не меньше нас. Когда она ослушивалась матери, ее главная забота была, «как бы сестрица не узнала».
Ал. А. Андреева
Вспоминая ее в последние годы у нас, я с трудом представляла себе тетку такой, какой она была вначале своего вселения к нам, — так разительна была перемена, происшедшая с ней в нашем доме, под влиянием моей матери. Тетка придумывала себе постепенно какое-то подобие занятий; кроме того что она, как всегда, стригла купоны, пересчитывала деньги, записывала расходы, она теперь без конца переписывала поминания для церкви «О здравии» и «За упокой». В подражание матери вязала крючком салфеточки. Тон ее в обращении с родственниками, зависящими от нее, с прислугой совершенно изменился. Она перестала важничать и даже не так гнусавила. Она чаще ходила в церковь. Когда восседала на диване, клала перед собой книгу. Правда, она почти всегда засыпала над ней и не знала, что она читает. Она, очевидно, начала стыдиться своей праздности. И к нашей жизни с сестрой Машей проявляла больше внимания. И лицо ее, столь безобразное, стало менее глупым и противным. Или мы к нему привыкли? Нет, она стала другой, это все замечали.
Сестра Саша и брат Вася
После смерти отца и вскоре за ней последовавшей смерти Марии Петровны Караузе у нас в доме уже не было больше гувернеров и гувернанток. Саша стала главной помощницей матери, она взяла на себя заведование воспитанием и образованием младших сестер и братьев. И задача эта — нелегкая, если принять во внимание, что нас восемь человек под ее началом и все мы очень разные по возрасту, характеру и способностям.
Со взрослой уже сестрой Маргаритой Саша «выезжала в свет», вывозила Маргариту, несмотря на небольшую разницу лет между ними. После замужества Тани следила за занятиями Анеты и Сережи, тоже уже полувзрослых, проверяла отметки двух младших гимназистов, ездила объясняться к Л. И. Поливанову — директору их гимназии и наблюдала за нашей жизнью с Машей.
Как прежде через гувернанток, так и теперь мы, младшие, обращались к матери не прямо, а через посредство Саши. Когда кто-нибудь из нас решался обратиться прямо к матери, она всегда спрашивала: «А что сказала Саша, ты говорил с ней?» Она всегда одобряла все решения сестры и соглашалась с ними. Мы тогда не знали, что Саша обо всем, касающемся нас, советовалась с матерью, и они обе поступали по обоюдному соглашению. Между ними никогда не бывало трений, разногласий. Или нас в них не посвящали?
Когда мы пытались жаловаться сестре на несправедливость, Саша всегда держала сторону матери. Для нее она была величайшим авторитетом, Саша никогда не сомневалась в правоте матери и никогда не позволяла нам выказывать никаких суждений о ней, тем более отрицательных.
Саша с матерью бывали много вместе, Саша была ее секретарем. Мы только много позже узнали, что мать писала с трудом, делала орфографические ошибки, так как никогда систематически не училась. Тем не менее ее письма были очень живы, всегда немногословны, но содержательны, как и ее устная речь. Мать не терпела болтовни и пустых фраз. «Покороче говори, главное — суть», — прерывала она нас, когда мы должны были передать ей что-нибудь деловое и говорили не собранно, с отступлениями. «Прежде всего о деле, а потом уже твои соображения», — учила она нас. И это требование приучало нас сосредоточиваться и излагать свою мысль без лишних слов, что мне лично очень пригодилось, когда я стала заниматься литературным трудом.