Воспоминания
Шрифт:
Когда я представляла учителю решенную задачу с объяснениями действий, которые я записала со слов Сережи, учитель, очень довольный, говорил: «Вот видите, постарались, вникли и справились». Когда я перешла к алгебре, я сразу решила, что мне эту премудрость не понять во веки веков, и даже не старалась вникать в объяснения Дроздова. Я смотрела ему в рот, делала внимательные глаза, а сама считала пуговицы на его фраке или рассматривала его искривленные пальцы — от ревматизма, верно, так как он носил на руках красные шерстяные напульсники, как наша старушка немка, и я удивлялась, как ему, мужчине, не стыдно надевать такие. Или я отдавалась мечтам, очень далеким от математики. Когда Дроздов спрашивал: «Вы усвоили себе это правило?» — я тотчас же возвращалась к действительности и не слыхала ни одного слова. «Можете повторить?» — «Да, мне кажется, я поняла и усвоила, но повторить
Историю я тоже не любила, пока учила ее по учебнику Иловайского — от сих до сих, — и тут надо было запоминать даты, названия, имена царей, что я никак не могла. Новый мой учитель, горбун Дудышкин, преподавал совсем иначе. Он рассказывал мне пространно об Ассирии, Египте, а потом и о других странах. Я должна была запоминать и на следующий урок повторить, что я усвоила себе из его рассказа. Даты я всемерно не знала никогда, но мой учитель особенно и не взыскивал с меня за это. Вообще он был очень снисходителен ко мне. Так как я не умела рассказывать, говорила сбивчиво, отдаляясь от темы, повторялась, не находила нужных слов, то я придумала записывать его рассказы и подавать ему уроки в виде письменного изложения. Тогда дело пошло на лад. Учитель приносил мне пособия, книги, где я читала страницы, относящиеся к эпохе, которую мы проходили. Я читала главы из Гизо, Ранке, Мишле и очень заинтересовалась таким способом учения истории.
Когда я стала постарше, я читала уже самостоятельно и излагала мысли разных историков на тот или иной предмет. Я скоро набила руку, компилируя и сопоставляя мысли и суждения разных ученых. Выходило гладко, и я с увлечением писала, иногда трудилась до поздней ночи, воображая, что я излагаю свои мысли и пишу самостоятельно чуть ли не книгу. Дудышкин хвалил и поощрял такие мои «сочинения», и я очень усердствовала и была совсем счастлива, когда Дудышкин сказал моей матери, что одно мое сочинение — «О Реформации» — он будет показывать студентам как образцовое. В глубине души я ему не совсем верила, я знала, что права сестра Саша, которая, прочитав мое сочинение, тщательно мною переписанное на большие листы бумаги, что ему придавало очень внушительный вид, сказала: «Очень полезно, конечно, учиться излагать связно чужие мысли, особенно больших ученых. Но это не сочинение, а компиляция. Тут нет ни одной твоей мысли, да у тебя и не может быть своего взгляда на Реформацию». Она, может быть, и права, но мне все же было неприятно, что она этим отзывом как бы преуменьшала то значение, которое Дудышкин придавал моей работе.
Преувеличенные похвалы Дудышкина моим трудам все же достигли цели: я с увлечением читала исторические книги и привыкла излагать кратко их содержание.
Почти также занималась я русской словесностью с учителем В. А. Лебедевым. Милейший и добрейший Лебедев был товарищем брата Васи по университету и давно бывал у нас в доме. Закончив русскую грамматику у учительницы, мы переходили к Лебедеву, который преподавал нам славянский язык и литературу. Я очень любила его уроки. Он не заставлял меня ничего заучивать наизусть. Когда я ему жаловалась на отсутствие памяти, он предложил мне для развития памяти заучивать куски из прозы Гоголя, Пушкина и стихи поэтов, которые мне нравились. Вообще он обращался со мной, когда мне было четырнадцать и пятнадцать лет, как со взрослой, предлагал, советовал, никогда ничего не требовал, не задавал уроков. Когда он поправлял ошибки — а я делала их множество в моих изложениях и сочинениях, — сокрушался больше, чем я. Он выказывал мне такое доверие, предоставлял такую свободу, что мне было стыдно обманывать его, как других учителей, я не притворялась перед ним, не врала ему, но все же училась плохо, готовила только те уроки, которые мне нравились.
Но со временем уроки литературы у Лебедева делались все интереснее. Они состояли в том, что Лебедев приносил мне из своей библиотеки тех русских авторов, которых я должна была систематически изучать. И я читала классиков от Ломоносова до Толстого. На уроке мы разбирали какой-нибудь роман или поэму. Я рассказывала вкратце содержание прочитанной вещи и о своем впечатлении от нее. При этом Лебедев своими вопросами незаметно
Я очень злоупотребляла добротой Лебедева, затягивала писание сочинений, иногда непозволительно долго, читала ему свои черновики, не удосуживаясь переписать их в тетрадь. «Все не успеваете? Времени не хватает? — и прибавлял мягким тоном: — Может быть, вам не надо так много читать, чтобы уделять время на писание…»
Почти по тому же методу училась я французскому и немецкому у нашей учительницы Марии Яковлевны Фришмут. Мы читали в оригиналах сочинения авторов той эпохи, которую мы изучали, и писали сочинения на тему, которую выбирали сами из нескольких, предложенных нам учительницей. Так учиться было интересно, и я училась хорошо и даже хорошо готовила уроки. Мария Яковлевна меня одобряла и выделяла между всеми своими учениками. Она и Лебедев были знакомы с нами домами, они дружили с сестрой Сашей. Мать выказывала им обоим большое уважение и внимание к их семьям, с которыми поддерживала знакомство. Мы, дети, тоже бывали у них в гостях. Кроме того, я очень любила Марию Яковлевну, подростком обожала ее, мне очень импонировало, что она была писательницей, ее печатали в толстых журналах. В «Вестнике Европы» помещена была ее статья «Мировые типы Фауста и Дон Жуана». Лебедев тоже писал и печатался.
Меня очень удивляло, что оба они, эти столь образованные люди, ставили так высоко мою мать и выказывали ей необычайное уважение, они — женщине без всякого образования, не знающей даже иностранных языков! И вообще я долго не могла понять, что было в моей матери такого особенного, что у всех вызывало любовь и уважение, граничащее с благоговением.
Музыкой я в те годы занималась со страстью, заинтересованная ею с ранних лет, когда впервые услышала Нину Васильевну. Я тоже была очень привязана к своей учительнице музыки Шенрок, отличной музыкантше, ученице профессора Клиндвордта, ученицей которого была и Нина Васильевна. Она преподавала братьям Нины Васильевны и многим знакомым детям.
Но из всех учеников любимой ее была я, говорила она мне и с явным удовольствием занималась со мной. Я это чувствовала, сама она никогда не говорила о своих чувствах и не показывала их, была со всеми учениками ровно строга и взыскательна. Вообще она была странная, замкнутая и молчаливая. У нее были две страсти: музыка и животные. По животных она любила только несчастных, заброшенных, искалеченных. Она подбирала таких на улицах, приносила к себе, где помещала их в одной комнате; в другой, где она жила, стояли ее рояль, стул, стол и кровать. Там она кормила и лечила свой зверинец. Пожилая, некрасивая, с каким-то мертвенно неподвижным лицом, она совсем преображалась, когда играла своего любимого Моцарта или Бетховена или когда смотрела на поправившихся у нее котенка, собачонку или голубя.
Под ее влиянием я пристрастилась к музыке, преодолевая скуку гамм и упражнений. Я много играла и для себя, всегда вещи для меня слишком трудные, но фрейлейн Шенрок позволяла мне это, находя, что это только полезно. Помню, как я терпеливо без конца повторяла нравящиеся мне фразы из сонат Бетховена или опер Вагнера, и сестры затыкали себе уши и просили пощады. Но и музыка мне давалась с трудом: у меня не было слуха, не было памяти. На проверочных концертах учеников фрейлейн Шенрок, которые обставлялись очень торжественно, я играла не хуже других, но всегда по нотам, так как ни одной ноты не могла запомнить наизусть.
Из-за недостатка слуха мне и пение давалось с большим трудом. Петь, быть певицей было самым моим страстным желанием. Начала я учиться пению очень поздно, в двадцать лет, учителя находили, что я слишком юна, чтобы мне ставить голос. И вот пришлось ждать.
Мне казалось, что годы моего отрочества до желанных шестнадцати лет тянутся бесконечно долго. В шестнадцать лет в нашей жизни девочек происходил как бы перелом: с этого возраста мы считались девушками. В этот день рождения нам дарили часы, которые мы носили на шее на золотой цепочке. Нам позволяли поднимать косы и делать прическу, и платья нам шили длиннее. Мы получали в месяц уже не три, как раньше, а пять рублей на мелкие расходы. И могли выходить из дома, конечно, в сопровождении старшего брата или сестры, но не только на обязательную общую прогулку.