Воспоминания
Шрифт:
Навсегда остались у нас дружеские отношения с директором гостиницы, которого мы все, так же как моя шестилетняя сестра, назвали «дядя Лулу». Он был одним из тех жертв политики, которых тогда было немало. Родом эльзасец, он считал себя французом, но, как немецкий подданный, получил образование в немецкой школе и был принужден отбывать воинскую повинность в германских войсках. Как-то, сидя в его уютной комнатке и перебирая альбом с фотографиями, я нашел его карточки в военной форме и попросил подарить мне одну из них на память.
— Берите хоть все, — сказал он со вздохом, — я эти карточки не люблю.
С ним мы вели оживленную переписку, он усиленно собирался приехать навестить нас в России, но война 1914 года помешала этому. По дошедшим до нас слухам, он был убит при защите Меца, к гарнизону которого был приписан. Мы искренно пожалели этого скромного маленького труженика и доброго, хорошего человека.
Вскоре после конца карнавала мы тронулись в обратный путь в Москву. Сидя в вагоне, уже после переезда русской границы, отец что-то долго и внимательно изучал в своей записной книжке и наконец, закрыв ее, с торжеством объявил матери:
— Вот видишь, я оказался прав — я нарочно очень подробно записывал наши расходы за этот срок, и, но сравнению с прошлым годом, мы
После этой поездки, вплоть до конца 1913 года, в период месячных зимних каникул, мы ежегодно отправлялись всей семьей в Ниццу, причем отец соблазнил на это часть своих друзей.
Благодаря поездкам на Средиземное море зима для нас значительно сокращалась — приезжали в Москву во второй половине января, а меньше чем через два месяца мы к именинам отца, к 17 марта, были уже в Малаховке на телешовской даче. Мать начинала готовиться к весенним посадкам на огороде, отец в свободные часы сидел на террасе, внимательно наблюдая за постепенным пробуждением природы, а я налаживал рыболовные снасти в предвкушении того неотдаленного дня, когда лед на озере набухнет и опустится. Здесь мало что напоминало дачу, а скорее походило на миниатюрную усадьбу, и соответственно изменялись и занятия, и развлечения, и весь уклад жизни.
Еще когда мы жили в Гирееве, отец с матерью неоднократно заводили разговор о том, что хорошо бы купить где-нибудь небольшой клочок земли и обосноваться на нем по-помещичьи, но в те поры эти рассуждения больше носили характер маниловских мечтаний, чем реальных проектов. Малаховка и возраст моих родителей превратили эти мечтания уже в нечто совершенно конкретное, и одним прекрасным днем они твердо решили подыскать небольшое именьице по своему вкусу.
Отец ставил непременным условием, чтобы был удобный небольшой дом, желательно старинный, с колоннами, чтобы он стоял на берегу реки и чтобы недалеко был лес. Мать мечтала о том, чтобы было какое-то небольшое хозяйство и удобное место для огорода, парников и фруктового сада. Как только все это было точно обусловлено, наша жизнь в Малаховке превратилась в беспрерывные и обычно бесплодные скитания по всевозможным продающимся усадьбам. Ездила обычно мать, которую зачастую сопровождали ее незамужняя сестра или я. Но сколько мы ни ездили, результаты были плачевные — то все подходило, но не было реки, то был новый, но совершенно неподходящий дом, то отсутствовал лес и все совершенно не соответствовало мечтам.
Из всех тех имений, которые мне пришлось смотреть, запомнились два. Одно было расположено недалеко от нашей дачи в Малаховке и принадлежало дворянскому роду Мертваго, один из предков которого был в дружеских отношениях с Державиным. Старинный деревянный дом с четырьмя белыми облупившимися колоннами дремал над совершенно заросшим древним прудом. По бокам и сзади дома простирались дремучие заросли некогда холеного парка. Дом был давно необитаем, комнаты — пусты, но следы старой отделки, кафельные фигурные печи, расписные плафоны в некоторых комнатах сохранились. Строение было настолько ветхо, что все надо было ломать и строить новое. Кроме того, имение, вся площадь которого равнялась пятнадцати или двадцати десятинам, было майоратное и на продажу его надо было испрашивать «высочайшее соизволение». Все это явно не подходило.
Второе было расположено где-то но Павелецкой дороге, кому принадлежало — не помню. В памяти сохранился лишь великолепный каменный дом екатерининской стройки, с длинными пропилеями, шедшими пандусами 2* к реке. Здесь была другая крайность: земли при нем было чуть ли не шестьсот десятин, а такое владение не устраивало моих родителей ни по размерам, ни по цене. Наконец счастье им улыбнулось — соответствующее имение было найдено. На станции Герасимовка по Павелецкой дороге продавалась усадьба, которая вполне нам подходила. Земли было двести десятин, дом, правда, больше походивший на дачу, был красиво расположен на берегу реки Пахры, но владельцы хотели за него довольно большую сумму денег. Началась торговля. А тем временем генеральша Рейнбот, то есть Зинаида Григорьевна Морозова, приобрела его, не торгуясь. Со временем это имение стяжало себе мировую, но печальную славу — в новом доме, выстроенном Морозовой, скончался в 1924 году Владимир Ильич Ленин.
Отсутствие постоянного подмосковного гнезда было одной из причин того, что мы каждый год зимой на время рождественских и новогодних каникул уезжали в Ниццу, а летом переселялись в Малаховку.
Устроились мы в Малаховке неплохо. Жили изолированно в старом липовом парке, что был при даче, где можно было без труда ежедневно набрать корзину-другую белых грибов, а весной и осенью проводить время на озере, к которому вела от нашего балкона прямая дорожка, предаваться рыбному спорту. Отец мой, дед Носов и режиссер Народного дома?. Ф. Ак-сагарский, о котором еще придется говорить, были страстными рыболовами и на всю жизнь заразили своим увлечением и меня. Вспоминая наши методы ловли в те времена, должен признаться, что они были более чем кустарными, однако рыбы в озере было такое количество, что нам редко приходилось возвращаться домой пустыми. Однажды мы ухитрились даже поймать огромную щуку пятнадцати фунтов, которая катала нас по озеру н^ лодке. По ту сторону озера была другая жизнь — чисто дачная, которую мои родители терпеть не могли. Однако иногда они принимали в ней участие, так как соблазн был чересчур велик. В Малаховке в те годы в Летнем саду постоянно играла первоклассная труппа. Достаточно упомянуть фамилии О. О. Садовской,?. М. Блюменталь-Тамариной, О. А. Правдина, В. Н. Рыжовой, чтобы дать представление о ее составе. Ставили по преимуществу классику. Естественно, что мои родители не могли устоять, чтобы не взглянуть на своих любимых артистов. Впрочем, иной раз отец с матерью появлялись совсем в другом месте. Английская колония, жившая в Малаховке, организовала там две футбольные команды (эта игра тогда еще только входила в моду в России), устроила корт со стадионом, состоявший из больших примитивных лавочек, и регулярно проводила состязания. Эти встречи всегда вызывали живейший интерес всего поселка, тогда уже имелись болельщики и на состязаниях царил необычайный ажиотаж. Впоследствии отцу пришлось включиться и в общественную жизнь Малаховки и принять непосредственное участие в открытии там гимназии.
Случилось это вот при каких обстоятельствах. Не припоминаю точно, в каком году, лето стояло чрезвычайно жаркое, но, несмотря на это, я каким-то
Доктор Леоненко был типичным земским врачом того времени. Это был человек, который смотрел на свою работу как на подвиг и справедливо считал свою профессию высоким искусством, а не ремеслом. Он с равным рвением лечил, делал операции, рвал зубы, принимал новорожденных и даже, в случае необходимости, пользовал животных. Оглядываясь назад и сравнивая его с теперешними врачами, я невольно удивляюсь — тогда ведь рентген только начинал входить во врачебный обиход, исследования делались лишь в самых крайних случаях, для определения болезни врачи пользовались лишь стетоскопом и лопаточкой, а вместе с тем диагноз обычно ставился безошибочно и почти не было случаев той неуверенности и гадания, которые наблюдаются теперь. Отчего это? Быть может, оттого, что для большинства современных врачей их профессия перестала быть искусством, а стала ремеслом? Как, например, расценивать пренебрежение врачей к психологическому воздействию на больного, как не ремесленное отношение к делу? Раньше, как правило, посещение врача приносило успокоение больному, вселяло в него уверенность в скором выздоровлении, придавало ему бодрость. Ни одному врачу не пришло бы в голову заявить больному, как это было на днях: «Что вас оперировать, только время тратить, у вас уже начался метастаз!» Или «осматривать» больного в пяти шагах от постели, стоя у двери, заявив, что «у вас, наверное, грипп, а я очень подвержен этой болезни». Доктор Леоненко не принадлежал к таким врачам, он посещал всех, осматривал самым внимательным образом и меньше всего интересовался гонораром, так как наилучшей для него наградой было выздоровление больного. В любое время дня и ночи, по первому вызову он садился в свою утлую таратайку и ехал порой за десятки верст, чтобы помочь недужному крестьянину или принять новорожденного в деревенской избе. Он добивался у земства добавочных ассигнований на больницу, скандалил с мелкими заводчиками подведомственного ему уезда за улучшение условий труда и быта рабочих и, помимо этого, поминутно ратовал за распространение просвещения в округе. За все это его боготворило местное население, да и в московских врачебных кругах его имя пользовалось не только известностью, но и авторитетом. Неоднократно доктору Леоненко делались выгодные предложения перейти на работу в Москву, но он упорно от них отказывался, не желая покидать «своих» больных.
— Да как же я их брошу! — говорил он. — Ведь они мне доверяют, они меня знают, да и я знаю их, они меня уважают и, смею сказать, даже любят. Покинуть их — равнялось бы предательству! Нет, предательство не в моей натуре!
Как-то кто-то из родителей спросил его, соответствует ли истине ходившая в Малаховке о нем легенда. Он улыбнулся:
— Не знаю, какую версию вы слышали? Их много, но, в общем, дым не без огня. Дело было так, — начал он, — это случилось вскоре после событий 1905 года. У нас здесь «пошаливали», в особенности в темные осенние ночи, на малоезженых дорогах. Вот как-то еду я к больному поздней осенью, часа в два ночи, темь, дождь моросит, под колесами грязь чавкает, зги не видать, лошаденка еле тащится. Вдруг откуда-то из-за кустов вырастают три внушительные фигуры. «Стой! Руки вверх». Ну что ж? С такими не поспоришь! Остановился, поднял руки. Ну, естественно, подавай, что у тебя есть. Отдал кошелек, бумажник с деньгами — их там немного было, обручальное кольцо, часы золотые — их очень жалко было, не потому что золотые, а потому что мозеровские, прекрасного хода, да еще даренные больными. Стали шарить в тарантасе, извлекли оттуда саквояж с хирургическими инструментами-я принимать у роженицы ехал, — он тяжелый, в нем что-то звенит. Тут я взмолился, говорю: «Друзья мои, в этом мешке ничего интересного для вас нет — могу вам его открыть, в нем докторские инструменты, а они мне нужны больных лечить. Вдруг слышу, они вдруг зашушукались со старшим, который все время в стороне стоял. Потом из темноты раздался голос: «А ты кто такой?» — «Доктор». — «Понимаем, что доктор, а фамилия как?» — Я назвал свою фамилию. Старший свистнул: «Вон оно что! Э! ребята, это не годится! Подавай все вещи обратно. Это наш доктор — его забижать нельзя». Мигом мне были возвращены все отобранные вещи, только с бумажником вышла небольшая задержка, так как, но объяснению старшего, он завалился у него в прореху в кармане. На прощанье они мне «напутствие» сделали, когда я уже тронул лошадь. «Эй, доктор, — раздалось из темноты, — ты вот что: коли тебя кто останавливать будет вроде нас, сразу говори: «Едет доктор Леоненко», — тебя ни один человек не тронет. Смотри, не забудь, что говорю». Ну вот, казалось бы, и все. Приехал я к больной вовремя, сделал все, что надо, и возвратился домой. Уже дома, думаю, дай проверю, что в бумажнике-то осталось, помню, было в нем рублей тридцать пять. Смотрю, что за притча! — кроме моих денег, там еще две сотенные бумажки запихнуты. Это значит, когда бумажник в прореху-то завалился, старший-то мне и сунул эти деньги из артельной выручки, не то на бедность, не то в благодарность. Ну, куда их девать? Объявление в газете не дашь. Подумал, подумал, тут у меня кой-какие больные нуждающиеся были, я и употребил их в дело. Вот и все. А вы, вероятно, слышали, что грабители мне пять или десять тысяч положили, что первоначально они хотели меня убить и раздели догола. Этого не было — это все досужий обывательский вымысел. Сумма денег и подробности нападения разукрашивались каждым рассказчиком согласно его фантазии и произволу.