Восстание рыбаков в Санкт-Барбаре. Транзит. Через океан

Зегерс Анна

Аксельрот холодно прервал меня:

— Не забывай, что речь идет об американском консуле.

Я испугался, что Аксельрот передумает, и поспешил сказать:

— Прости. Я во всем этом плохо разбираюсь. Тебе виднее.

Аксельрот вынул из кармана самопишущую ручку, от которой я не мог оторвать глаз, — сквозь прозрачную желтоватую пластмассу был виден уровень чернил. Он написал две записки, запечатал их в конверты и сказал:

— Передай, пожалуйста, оба эти конверта госпоже Вайдель. Пусть она держит меня в курсе своих дел. Легче всего меня застать дома утром, между восемью и девятью. Я встаю чуть свет.

Как только я остался один, я вскрыл конверт, предназначавшийся Мари. Она ничего не должна была знать об этой истории. Я все решил сделать сам. Почерк у Аксельрота был четкий. Недвусмысленным было и содержание письма: «Я узнал о Ваших

трудностях. Постараюсь Вам помочь. Профессор Витакер примет Вас, если Вы предварительно передадите ему мое письмо. Сообщите мне о состоянии Ваших дел, не откладывая».

Это письмо я порвал. На другом конверте был написан адрес профессора Витакера: «Отель „Сплендид“». Я тотчас же отправился туда.

II

Двое полицейских дежурили возле вертящихся дверей отеля «Сплендид». А справа и слева фланировали несколько здоровых парней с сигарами в зубах. Я выглядел более или менее прилично и поэтому беспрепятственно вошел в отель. В большом холле было тепло. Вернее, только войдя туда, я вдруг осознал, как холодно было последние месяцы. Я передал портье письмо Аксельрота и, усевшись в кресло, принялся ждать ответа.

В нашем концлагере на берегу океана были собраны самые разные люди — всех нас объединяла только колючая проволока. Герои и жулики, врачи, писатели и рабочие, грязные и вшивые, жили там бок о бок с обтрепанными, зарабатывающими гроши шпиками. В этом большом и теплом холле, который казался намного больше из-за многочисленных зеркал на стенах, тоже собралась разношерстная публика, но все здесь были ухожены и отутюжены: господа из Виши и господа из немецкой комиссии, итальянские агенты, руководители Красного Креста, руководители большой американской, не знаю уж точно какой, комиссии; а по углам этого зеркального зала, под пальмами, стояли на виду у всех, а может быть, и прячась, самые элегантные, самые высокооплачиваемые на свете шпики и курили сигары самых дорогих марок.

Посыльный подошел ко мне и передал, что господин Витакер сможет принять меня только через час и поэтому просит быть настолько любезным и подождать здесь или зайти еще раз в назначенное время.

Итак, я остался ждать. Сперва меня забавляло то, что я видел. Но вскоре я начал скучать. Тепло меня тоже больше не радовало, я бы охотно снял свою куртку. В вечно нетопленных гостиничных номерах, кафе и приемных различных учреждений я стал своего рода амфибией. Я разглядывал людей, которые поднимались вверх или спускались вниз по лестнице, выходили из лифта и пересекали холл. Оживленные или чопорные, кивающие друг другу или высокомерно проходящие мимо, очень серьезные или улыбающиеся — все они с усердием играли те роли, которые избрали себе. Они с такой скрупулезной точностью изображали тот персонаж, за который сами себя принимали или за который хотели себя выдать, что казалось, на крыше сидит кто-то и дергает этих марионеток за ниточки. Чтобы хоть немного развеять скуку, я размышлял о том, кем может быть маленький американец с нежным лицом и огромной седой шевелюрой. Он жаловался на что-то портье, который его смиренно выслушивал. Затем американец пошел по лестнице, вместо того чтобы подняться в лифте. Я подумал, что, видимо, он хотел немного подвигаться в перерыве между двумя заседаниями какой-то комиссии. За своей спиной я услышал неясные звуки немецкой речи. Я повернул кресло. В зале ресторана, который я видел сквозь стеклянную дверь, за столом, покрытым белой скатертью, сидела компания немцев. Одни были в темных костюмах, другие в форме. Сквозь зеркально-дымное марево я неясно различал свастики. Именно потому, что от вида свастик меня мороз продирал по коже, я не мог отвести от них глаз, подобно человеку, который, боясь пауков, всегда замечает их первым. Но здесь, в теплом холле на бульваре д’Атен, свастики внушали мне больший ужас, чем у меня на родине в дежурке каторжной тюрьмы или во время войны на солдатских мундирах. Я был не прав, что отнесся с презрением к беженцам, готовым в смертельном страхе броситься в море, когда по Марселю промчалась машина со свастикой. Видно, здесь, на бульваре д’Атен, она и остановилась, здесь вышли из нее те, что приехали для переговоров с другими хозяевами мира. Когда же переговоры закончатся и сделка состоится, то за колючей проволокой погибнут еще несколько тысяч человек и еще несколько тысяч будут валяться с раздробленными черепами на улицах различных городов.

Против меня на стене висели большие часы с позолоченными

стрелками. В моем распоряжении оставалось еще двадцать минут. Потом мне предстояло подняться в апартаменты этого богоподобного господина. Я закрыл глаза. Если консул послушается этого человека, Мари вовремя получит транзитную визу. Ей придется уехать, а мне тоже придется во что бы то ни стало попасть на этот пароход. Мне придется покинуть землю, которую я люблю, и присоединиться к сонму теней, словно и я стал тенью — и все это только для того, чтобы не расстаться с Мари. Как она смогла заставить меня сделать то, чего я больше всего боялся! Стыд и раскаяние охватили меня. Ребенком я забывал о матери, когда ходил удить рыбу. А стоило только свистнуть плотогону, как я очертя голову мчался к нему, забыв о своих удочках. Предложи он мне спуститься с плотами вниз по реке, я забыл бы свой родной город…

Да, видно, все всегда было для меня преходящим. Поэтому, пройдя огонь, и воду, и медные трубы, я до сих пор и болтаюсь целый и невредимый по белу свету. Даже та вспышка гнева у меня на родине, которая решила мою судьбу, тоже была преходящей. В дальнейшем я не оказался на высоте своего гнева, я бродил по свету и растерял свой гнев. А ведь мне нравится лишь то, что постоянно, только те люди, которые не похожи на меня.

В моем сердце были страх и печаль, когда я стоял у двери человека, считавшегося совестью американского консула. Я думал о том, как же должен выглядеть этот человек. Но я снова очутился в приемной и снова должен был ждать.

Наконец передо мной распахнулась последняя дверь. Невысокий господин, сидевший за письменным столом, оказался тем большеголовым американцем с нежным лицом, который в холле на что-то жаловался портье. Его лицо было непропорционально маленьким для такой большой головы. Он выглядел несколько утомленным. Он впился в меня глазами, смерил своим острым взглядом с головы до ног. На столе лежало рекомендательное письмо Аксельрота, которое я передал через портье. Он читал его с необычайным вниманием, словно оно могло разъяснить ему все обстоятельства и подсказать правильное решение. Затем пристально посмотрел мне в глаза, так пристально, словно уколол меня взглядом.

— В письме говорится не о вас. Почему вы пришли вместо дамы, о которой идет речь? — спросил он.

Я почувствовал, что этот человек, пожалуй, еще хитрее мексиканского консула.

— Простите меня, пожалуйста, что я пришел вместо нее. Я ее единственная опора.

Он вздохнул и попросил показать ему все документы. Он изучил их с не меньшим вниманием, чем письмо. Было ясно, что этот человек способен ознакомиться с тысячами таких бумажек, не исчерпав своего внимания. Я поразился тому, что он, именно он, постиг всю правду из этой пачки документов, которые были не менее сухи, чем тот терновый куст, откуда кому-то однажды явился всевышний. Я положил на стол и свою транзитную визу с красной полоской, и повестку Мари.

— Вы хотите уехать с этой женщиной на одном пароходе? — спросил он.

— Больше всего на свете! — воскликнул я.

Он наморщил лоб и спросил:

— Почему эта женщина не носит вашего имени?

Его взгляд был таким суровым, а внимание таким неподдельным, что я мог ему ответить только правду.

— Не по моей вине. Этому препятствовали обстоятельства.

— Чем вы намерены заняться в дальнейшем? — спросил он. — Каковы ваши планы, над чем вы предполагаете работать?

Его глаза впились в меня как клещи.

— Постараюсь заняться каким-нибудь ремеслом, — ответил я.

— Как, вы больше не хотите ничего писать? — воскликнул он с легким удивлением и даже с ноткой сочувствия.

Под его строгим взглядом, который не допускал лжи, из меня вдруг вырвалась вся правда:

— Я? Нет. Я вам сейчас скажу начистоту, что я об этом думаю. Когда я был мальчишкой и учился в школе, мы часто ходили на экскурсии. Эти экскурсии были сами по себе очень интересными. Но, к сожалению, на следующий день учитель заставлял нас писать сочинение на тему «Наша экскурсия». После каникул мы всегда писали сочинение на тему «Как я провел каникулы». И даже после рождества, после святого праздника рождества Христова мы писали сочинение на тему «Рождество». И постепенно мне стало казаться, что школьные экскурсии, каникулы, рождество существуют лишь для того, чтобы писать школьные сочинения. Так же и писатели, которые были в лагере вместе со мной и вместе со мной бежали, все они пережили самые страшные и самые удивительные события нашей жизни — лагерь, войну, бегство, — словно лишь для того, чтобы потом их описать.