Восточный кордон

Пальман Вячеслав Иванович

— Отыскали его?

— А как же! Судили, он в лагерях оказался. Получил по заслугам.

— Что там лагеря! Мы из-за него человек тридцать потеряли. За подобные штучки полагается расстрел на месте.

— Это уж как трибунал…

Егор Иванович с усилием вспомнил того человека. Из далёкого прошлого возник образ вёрткого, безалаберного, или, как в станицах говорят, непутёвого мужичка, он ходил всегда быстрыми-быстрыми шажками, вечно спешил, всем заглядывал в глаза и всем улыбался, а голосок у него был такой мягкий, мыльный, будто

у добренького. Тогда он был молод, Егору Ивановичу приходилось встречать его на совещаниях. Ну да, только фамилия не Бобниченко, а Матушенко, это уж точно. Исчез он после того случая. Никогда больше не виделись. И хорошо, что не виделись.

И снова шли по перевалу, и вспоминали, останавливались всюду, где удавалось найти безымянные могилы солдат, — подновляли их, выводили на дощечках имена, фамилии и стояли над памятными местами, вспоминая стёртые временем события. А вечером садились у огромного костра, закрывали спину от холодного ветерка и мечтательно пели.

Иногда заводили особенно душевное:

Горела роща под горою,И вместе с ней пылал закат,Нас оставалось только троеИз восемнадцати ребят…

И все невольно оглядывались на жёлтые берёзы у каменистого хребта, на старую землянку в пяти шагах от костра, и казалось, что песня эта сложена про них, про троих, оставшихся в живых, и про тех пятнадцать, что остались лежать в роще, и про другие тысячи и миллионы, своей грудью загородившие Отчизну от страшной опасности в сороковые, трагические годы.

С берёз, буков и кленов падали жёлтые листья. Грустная тишина, когда приблизилось былое.

На другой день подошли к высшей точке перевала и стали сооружать обелиск. Его поставили сами ветераны. Нашлись среди них архитекторы, каменщики, бетонщики. А цемент и железо привезли на вьюках. Камень же брали с перевала, рядом. Тот, что опалён порохом.

Прошлись известковой кистью по свежей кладке, сняли леса. Обелиск обдуло ветром, подсушило, и уже издали глянули на него: белый, строгий штык, устремлённый в голубое-голубое небо.

Когда вернулись в Жёлтую Поляну, ветеранов ждала вся школа.

И снова были встречи, вечера воспоминаний, рассказы, которые не забудутся всю жизнь.

Были слезы. Много слез. Вспоминали-то о войне, о потерях. Но звучал и смех. Жизнь шла своим чередом.

3

Егор Иванович не объяснял сыну, куда уходит.

К южной границе заповедника собрались ещё четверо из Жёлтой Поляны во главе с опытным лесником Тарковым. Готовились как в сражение: чистили карабины и пистолеты, ладили вьюки, осматривали подковы у лошадей, точили на оселке ножи.

Саша после занятий успел ещё раз сбегать вниз, где в небольшом парке располагался местный отдел заповедника. Отца он нашёл в радиорубке. Молчанов информировал

своё начальство о намеченном маршруте и выслушивал наставления.

Когда Егор Иванович освободился, Саша спросил:

— Ты за Самуром заедешь?

— Непременно.

— Цибе своему не говори о походе.

Егор Иванович только улыбнулся. А Саша сказал:

— Он заодно с браконьерами, правда?

— Не доказано, сынок. Только подозреваем.

— А Самур? Помнишь, как он бросался? Это тебе что — не доказательство?

— Не торопись, все выяснится.

— А чего выяснять-то? Следы у лесного дома от его сапог? И Самур на кого зря не кинется.

— Что Самур — согласен. А вот следы… Знаешь, сколько одинаковых сапог носят люди! Это не довод. Обвинение тяжкое, надо разобраться хорошенько, чтоб ошибки не случилось.

— Все равно ты поосторожней с ним.

— Ладно, сынок, понятно. Но и ты никому ни слова о маршруте. Мы отсюда поедем не вместе. Ребята завтра подадутся через приют, а я выйду сейчас, сделаю большой крюк. Проведаю нашего Рыжего в Кабук-ауле, заберу Самура на поводок, потом заверну на Прохладный за Александром Сергеевичем и вместе уже оттуда подадимся на юг. На обратном пути заверну в Поляну. Чтоб все было хорошо, понял?

— У меня-то будет хорошо. Ты сам…

— Не первый раз. Матери будешь писать?

Саша кивнул.

— Скажешь, — встречались, ходили вместе. Ну, привет и все такое. Напиши, что в октябре, пожалуй, приду домой.

— Так долго?

— Лучше не обнадёживать. А заявлюсь раньше — не прогонит.

До последней лесосеки Молчанов добрался на попутной машине, а там, взвалив за спину плотно уложенный рюкзак и оправив ремни, повесил карабин поперёк груди, положил на него руки и так, в привычном снаряжении, своим всегдашним неспешным шагом пошёл мерять немеряные версты по каменистым кручам гор.

Вздыхая от жалости к лесу, прошёл он по широчайшим вырубкам, которые оголили местами склоны гор и подобрались к самой границе заповедника. Когда-то, ещё на его памяти, стояли тут роскошные дубовые и даже пихтовые леса. Ныне среди почерневших пеньков и поломанного гусеницами подлеска редко-редко где сохранилось изуродованное настоящее дерево. Зато буйно, прямо вперегонки, подымалась осина, кустовая берёзка, бузина и всякая сорная мелочь, несвойственная величавой природе Кавказского Черноморья.

Там, где тракторы и лесовозные машины в своё время сделали сверху вниз колею, ливни успели промыть неглубокие, но живые овражки. Крутые стенки их опадали, на дне лежали вымытые камни. Каждый новый дождь расширял и углублял эти опасные трещины на теле горы.

Молчанов подумал, что так-то и всю почву с гор можно потерять, смоют её частые дожди и останутся горы с голыми боками, как на Восточном Кавказе, а реки унесут в Чёрное море миллионы тонн глины и песка и превратят чистые пляжи Черноморья в дурные и неприятные отмели.