Вот моя деревня

Викарий Светлана

Однажды в доме собралась веселая компания знакомых и незнакомых дяденек и тетенек. Бабушка и девчонки, как всегда жались в спальне. Им очень хотелось есть. Бабушка уговаривала потерпеть, пока все уснут, не высовываться. Там обязательно и для них что-то найдется. Бабушка не раз твердила, что пьяные — люди опасные. Не знаешь, что от них ожидать.

Аня никак не могла успокоить орущую сестренку. Она трясла ее и качала, новорожденная от крика становилась синей. Кристина несколько раз выглядывала в щель двери, — скоро ли? Но бабушка цикала на нее. Сквозь щель Кристина видела на столе хлеб и вареные яйца.

Вдруг бабушка как-то странно, словно призывая к тишине, взмахнула рукой и стала медленно опускаться на пол. Тихо, тихо она опускалась, пока не ткнулась

лицом в старенький коврик. Девчонки долго ждали, пока она поднимется, но бабушка не хотела больше вставать. За дверьми раздавался хохот и крики, стоны, матерная брань и ругань. Кричала сестренка. Когда они стихли, Кристина решилась на минутку выйти, стащить со стола хлеб и яйца. Она сказала Ане, чтобы та прикрыла рот сестренки рукой, и тихонько выскользнула из комнаты. Она уже перешагнула через тела полуодетых людей на полу и приблизилась к столу, как ее сгробастала чья-то огромная рука, и как котенка бросила на диван. Огромный старый мужичина со склоченными волосами дохнул на нее отвратительной вонью. Кристина вжалась в стену, ей хотелось раствориться, исчезнуть. Пьяно покачиваясь, мужчина стал медленно расстегивать штаны. Кристина знала, что это такое, не раз она наблюдала через щелку, что творят пьяные в этой комнате. Она бросила в него подушку, мигом выскользнув из-под его руки, побежала к входной двери. Она бежала по улице, босиком, по холодным лужам, подгоняемая ужасом и страхом, пока не вспомнила, что там, в спальне, на полу, осталась лежать, переставшая дышать бабушка, и сестренки. Это заставило ее остановиться.

Кругом ни огня. Деревня будто вымерла. Только где-то вдали лаяли собаки. А собак Кристина очень боялась. Она повернула назад и тихонько вошла в дом. Мужичина, рухнув на диван, храпел. Спали мать и отец, вповалку с другими. В спальне тоже было тихо, больше не кричала сестренка. Она шепотом позвала Аню, и они до утра прятались в сарае, по очереди согревая холодный трупик замолчавшего младенца.

Зима

Зима выдалась неимоверно лютой. А семнадцать градусов здесь, в прибалтийской сырости, что все тридцать в Сибири. Наде все-таки пришлось покупать дрова у Женьки Колосовского. Обещал граб и ясень, а привез одну сырую осину. Поленья словно плакали. Разжечь их была целая мука. Женька подбирал деревья вдоль железной дороги. Их, сочтя опасными, по плану спиливали железнодорожные рабочие. И тут уж, кто успел… Деревьев в окрестности сельских поселений, становилось с каждым годом все меньше. Утробы деревенских печей требовали и требовали пищи.

Два мешка угля, на самый крайних холодный случай, выделила ей Аля Хромова из своего запаса, за то, что безотказная Надя помогала ухаживать за свекровью. Просто зайдет, поправедает, поговорит о том о сем, а Надя на разговор была мастерица, — и то хорошо. Сама Аля ходила плохо. Даже по двору своему с палочкой. Ноги совсем не слушались ее. А дел в доме и во дворе невпроворот — одних только уток полсотни, две свиньи, корова. Корову, впрочем, Аля решилась продать. Как и Наталья-учительница. Невмоготу стало обеим. У одной — работа, у другой болезнь — бруциллез, примешанный к артрозу и ревматизму. Хорошо себя чувствовала Аля только на своем «железном коне» — небольшом скутере, который купили ей дети на день рождения. Но это летом она летала, как ведьма на своем помеле. И все успевала. И в магазин, и к подружкам заехать, и возле магазина остановиться, поболтать с односельчанами. А зимой приходилось сидеть сиднем дома, у телевизора, звонить подружкам, чтоб сами к ней пришли, выпить, попеть, новости рассказать.

Дом Надин невозможно было натопить. Надя поняла причину только после того, как попросила Халимоновского Руслана залезть на чердак. Руслан доложил, что там установлен совсем не бак с водой — отопленье было котелковое, а десятилитровый бидон, устроенный явно временно — ей стало дурно. Обманщики, кругом, обманщики… Что же это за люди такие, что же за страна такая!

Приближался Новый год. В канун его приехала к своей мамке, нынешней жене Ваки дочка из специнтерната. Была

она девка справная, белокожая, лет шестнадцати, тело имела крепкое, но с головой у нее был непорядок. Она хватала всех за рукав, заглядывала в глаза, хихикала, и несла такую чепуха, что разобраться в ней не представлялось возможным. При этом словарь ее ограничивался десятком слов. Для Люськи и Ваки это стало очередным поводом выпить по-праздничному. Пили они каждый день, но иногда Люська гордо заходила в магазин, чтобы выбирать настоящие деликатесы — грудинку, сыр, скумбрию копченую. И, конечно же, водку. Настоящую. Это случалось раз-два в месяц, в день материной пенсии. Пенсия кончалась через три-четыре дня, в долг в магазине не давали, и если у Люськи не доставало разуменья сделать макаронный и хлебный запас наперед… семейство оставалось на голодном пайке, случайно добытом Вакой. Тогда Вака выходил на охоту. Зайцы, собаки, лисы — становились его добычей. Впрочем, односельчане расплачивались с ним натуральным продуктом в том случае, если он колол кому-то дрова, топил печку. Но зимой работы было гораздо меньше.

Рабочие железки по доброте душевной оставляли Леньке дрова, особенно когда наступили холода. В доме был собачий холод. Свет отключен за долги уже несколько лет. Денег на свечи тоже не оставалось, делали плошки из картофелины, в которую вставляли масляный фитиль.

Сумерки опускались рано. А пока светло Ваке надо было пробежаться по деревне, приглядеться, где что плохо лежит, посетить Рыжего другана или братьев Оруховых — у тех с провиантом было лучше — летом огород помогал. Ленка тоже выходила на свою охоту. Кое-что перепадало ей от подруг, еще не совсем опустившихся на самое дно этой жизни.

Дочка ела много — здоровая дура. Полбулки в день молотила. Люська на печи, в те дни, когда она топилась, варила в кастрюльке какое-то горячее варево. Дочка съедала все. Привыкла в своем интернате питаться, как все люди, вовремя и регулярно. К ним это не относилось. Скорее бы ее отправить снова в интернат. И зачем ее привез старший сын? Спросил бы сначала…

Старший сын мать и бабку навещал не часто. Невыносимо было смотреть нормальному человеку на такое падение. Денег и продуктов он им подкидывал, Ваку регулярно в дни своих приездов избивал для наученья. Но проку от этого не было.

Бабка ничего уже не просила у него, кроме самоката. Сидела или лежала, как колода безногая. И ведь жила… И пережила свою Люську.

Пили они по-черному уже несколько дней. Люська давно отвалилась и ушла на кровать. А бабка держалась, куда лучше дочери. Выдерживала она и прямой натиск Леньки. По-пьянке Ленька не прочь был поиметь тещу. Старуха была не слаще Люськи, но пьяная, никогда не отказывала. А Люська, бывало, капризничала. Он злился и лупил ее, чем под руку попадется. До черноты бил, а она не успокаивалась. Очень уж вредная была.

Дочка же Люськина, сисястая дурочка, была для Ваки очень сладкой. И ей нравилось то, что делал с ней Вака. Может, она того же хотела от встречных мужчин, которых дергала за рукав у магазина?

Дверь в дом замело. Ленька уже несколько дней не выходил на улицу. Холод был окаянный. Дрова кончились. Утром Ленька проснулся рядом с Люськой, та лежала на боку и не собиралась вставать. Ленька потолкал ее, поматерил, но она с вечера была мертвецки пьяна.

Вдруг до него дошло, что Люська не встает уже два-три дня. Он окончательно проснулся. Бабка храпела за тонкой перегородкой, с головой закрывшись одеялом. Спала молодка, разметав по грязной подушке рыжую копну густых красивых волос. По юным развратным устам змеилась загадочная джакондовская улыбка.

Изо рта шел пар, сушняк сжимал горло до боли, голову было тяжко повернуть. Ленька ткнул Люську кулаком. Бесполезно. Может, заболела?

Надел старую куртку, подаренную с осени Надиным Вовкой, взялся откапывать дверь от снега. Замело их.

— Ленька, вы там живые? — Услышал он голос Нади за дверью. Она возвращалась от бабки Студенихи, которой каждое утро приносила свежий озерский белый хлеб и продукты. — Я смотрю, замело, а вы третий день не выходите. И печка не топится.