Вот придет кот
Шрифт:
Целых три года — начиная с 2005-го — Грузия просила заменить эти миротворческие силы контингентом ОБСЕ или ООН. Мы были категорически против.
Одновременно мы в ускоренном порядке раздавали всем желающим в Южной Осетии и Абхазии российские паспорта. Конечно, этот тонкий дипломатический ход дает нам теперь возможность говорить о защите граждан России от кровавого Саакашвили, действующего по наводке Америки. Но занятно, как бы мы посмотрели, если бы в свое время, скажем, американцы начали раздавать в Чечне паспорта США, чтобы потом иметь возможность «защищать» своих
Гасить вооруженные конфликты, используя миротворцев, необходимо. Но в данном случае такая «миротворческая деятельность» могла привести лишь к одному — к войне.
Именно к этому она и привела.
Те методы, которые Саакашвили использовал в августе 2008-го, можно называть жесткими, более того — жестокими. Такое определение будет во многом правильным. Но разве методы, которые мы применяли в Чечне, были намного гуманнее? Или потери среди мирного населения были тогда меньшими, чем в Южной Осетии? Или существуют более гуманные (наши) и менее гуманные (их) установки залпового огня? И если уж мы в Чечне восстанавливали конституционный порядок, то почему те же действия, предпринятые не нами, теперь именуем агрессией?
Война — варварский способ решения конфликтов. И гибель каждого человека — величайшая трагедия. Но давайте уж пользоваться одной шкалой понятий. Такой, в которой сепаратизм называется сепаратизмом и не делится на плохой и хороший.
Часто, говоря о данной проблеме, ссылаются на косовский прецедент. Если Запад допустил отделение Косова, то чего нам церемониться?
Только, по большому счету, именно в наших интересах, чтобы косовский вариант не стал прецедентом, а оставался абсолютным исключением из правил. Отвечая на действия Запада признанием Абхазии и Южной Осетии, мы рискуем открыть ящик Пандоры. В том числе и у себя дома. Как гласит китайская пословица: «Тому, кто живет в доме со стеклянными стенами, не следует швыряться камнями». Хороший совет…
Мы стоим с Пикрией у кирпичной стены большого храма, окруженного деревьями, ветки которых усыпаны розовато-белыми точками. Это абрикосовые деревья, цветы на них появляются раньше листьев.
Тут же, недалеко, маленькая церковь, сложенная из сероватого камня. Такие встречаются здесь повсюду. У входа — группа людей.
— Сегодня Благовещенье, — указывает на них Пикрия. — Асмат вечером тебя в гости ждет. Там Нино с Никой будут, Кэти, Дали, Тамила. Придешь?
— Да куды ж я денусь? Тем более если праздник.
Отношение к религии, которое мне приходится здесь наблюдать, какое-то очень естественное. Это не похоже ни на распальцованную «религию» новорусских братков с висящим на золотой цепи «гимнастом», ни на ханжескую — бывших обкомовских секретарей, целующих иконы пред телекамерами. Здешняя — какая-то непоказная, обыденная. Такое отношение мне приходилось наблюдать в провинциальных российских городках. Такое же доводилось видеть — даже в советские времена — в Прибалтике. Здесь, в Тбилиси, практически любой водитель такси, проезжая мимо церкви, обязательно быстро перекрестится.
Грузинская церковь, наравне с русской, сербской и частью греческой, отмечает религиозные праздники по старому стилю. Только эти четыре — из всех тех в мире, что исповедуют православие…
Мы подходим к дому, где живет Пикрия. Возле автобусной остановки — немолодой человек в сером пальто. Пикрия подводит меня к нему: «Познакомься, это батоно Зураб — учитель Мариамки, наш большой друг».
Здороваемся, он протягивает руку, сопровождая это движение изящным кивком. Тонкое, загорелое лицо, густая шевелюра черных волос с проседью. Прекрасный бы вышел портрет.
— Здравствуйте, очень рад, — крепкое пожатие и снова изящный кивок.
— Здравствуйте.
— Мне Пикрия много о вас рассказывала.
— Надеюсь, хорошее.
— Можете не сомневаться.
У него отличный русский, практически без акцента.
Мы сопровождаем Пикрию до подъезда и возвращаемся к автобусной остановке.
— Вам сейчас куда? — спрашивает он.
— Мне на Чавчавадзе, к парку.
— Тогда вам удобнее спуститься вниз и там сесть на шестьдесят первый. Если не возражаете, я мог бы вас проводить.
— Буду признателен. Заодно и побеседуем, если вы не против.
Покидаем стоянку и двигаемся по узкой мощеной улочке. Справа и слева — всё тот же бело-розовый туман цветущих абрикосов.
Какое-то время идем молча.
— У меня дома спутниковое телевидение — неожиданно произносит он, глядя куда-то в сторону. — Можно смотреть российские каналы.
Я не знаю, как реагировать на эту информацию, а потому лишь киваю в ответ.
— Вы, наверное, представляете, что я там слышу?
— Примерно догадываюсь.
Он замедляет шаг, поворачивается ко мне и вдруг начинает говорить очень быстро.
— Ну, ладно, мне шестой десяток, я могу разобраться. Я понимаю, что такое политика. Я стараюсь быть объективным… И, кстати, здесь, у нас, пропаганда тоже работает. Вы ж не хуже меня знаете — эту машину только запусти… Но, понимаете, я ведь не один те каналы смотрю. У меня дочка восьмилетняя. И она спрашивает: «Папа, русские — наши враги?» Я пытаюсь ей что-то объяснить: «Вот, — говорю, — у вас в школе все мальчики хорошие, вы там дружите, да? Но бывает, что мальчишки подерутся между собой. Есть же плохие мальчишки, правда?..» Несу всякую ерунду. Но я очень боюсь, что она вырастет во всем этом. А ей ведь дальше жить… Всем нам еще жить… Вот тут — рядом…
Он останавливается. Я тоже.
Мы стоим друг перед другом — два человека, прожившие каждый не один десяток лет. Все эти годы нас пытались выровнять по одной линейке, но мы оставались разными. Мы были разными, но не становились врагами. А теперь между нами лежит болото мутной информационной жижи.
— Уверяю вас, — говорит он, касаясь моего рукава, — здесь кого-либо трудно настроить против России. Здесь каждый второй говорит по-русски. Но поставьте себя на их место. Представьте, что эти люди чувствуют, когда слышат о себе такое…