Вот пришел папаша Зю…
Шрифт:
— А почему Раиса Максимовна в повязке, она не заболела? — обеспокоено спросила Наина Иосифовна у соседей.
— Заразиться боится, — поджав губы, объяснила Серёгина. — От нас микробы летят.
— Гы-гы-гы! — заржал Вовчик Железо, сверкая фиксой при кухонной лампочке.
Он любил иногда сидеть на кухне среди женщин, готовящих еду. Он восседал на своём высоком деревянном табурете, опершись о крашеную стену и посасывая спичку. Среди женщин он расслаблялся, чувствуя себя царьком. Он видел, как они косились на него от своих кастрюль и начинали говорить тише. Он любил, чтобы его боялись. Как боялась тихая
Однажды Вовчик, видя, как его подружка откровенно трясётся перед ним, прижал её к шкафу и догадался:
— Боишься меня, Нинк?
Та испуганно и согласно кивнула.
— Это хорошо, — удовлетворённо сказал Вовчик и загоготал.
— Утром сообщение в «Новостях» было: в Китае землетрясение, — с сочувствием сказала Наина Иосифовна. — Очень много жертв и разрушений.
— Где, в Китае? — переспросил Вовчик Железо. — А, китайцев не жалко: их и так много.
— Как вы можете так говорить? — возмутилась Наина Иосифовна. — Они ведь тоже люди.
— Кто?! Китайцы?! — искренне удивился Вовчик.
Тут на кухню вошли возбуждённые и обеспокоенные сёстры.
— «Маяк» передал: в Тель-Авиве при посадке потерпел крушение самолёт! — с сильным чувством сообщила Ирина.
— Все пассажиры и экипаж погибли, — трагическим голосом возвестила Ольга. — Сто семьдесят шесть человек! Были дети!
— Это в Израиле, что ли? Так там евреи, — сообразил Вовчик и широко зевнул: — Жидов не жалко.
— Вы чудовищное животное! Вам не место на этой земле! — патетично воскликнула Ирина. — Вы недостойны носить гордое имя — «человек»!
— Уйдём, Ирина! — взяла сестру за руку Ольга. — Ты же видишь, нас здесь никто не понимает. Им недоступны возвышенные чувства! Им недоступна духовность!
Сёстры презрительно и надменно окинули всех взглядом и удалились, так и не вскипятив чайник.
— Они у нас духовные, футы-нуты, — едко произнесла Харита Игнатьевна и, пользуясь отсутствием Раисы Максимовны, закурила. — Мы их недостойны.
— А на прошлой неделе пароход возле Одессы затонул, — продолжила Ниловна информационный выпуск. — Погибло то ли восемьдесят, то ли сто.
— Возле Одессы? Так это ж хохлы, — вычислил Вовчик. — Хохлов не жалко: они у нас Крым оттяпали.
— Ничего, у турок Крым отвоевали, и у хохлов отвоюем, — оптимистично заверила Харита Игнатьевна.
— Владимир, а вам хоть кого-нибудь бывает жалко? — не выдержала Наина Иосифовна.
Вовчик чуть не проглотил спичку и удивлённо посмотрел на Наину Иосифовну. Его давно никто не называл Владимиром. Разве что в далёком-предалёком детстве. Даже тихая Нинка, тихо шелестя, звала его Вальдемаром. Для него сам вопрос, и его полное настоящее имя были так непривычны, что впервые за многие годы он не нашел, что ответить.
— Чего на
— Это ты, Ниловна, пожила, и хватит, — прервала её Серёгина. — А наши дети? Типун тебе на язык!
Женщины выжидательно посмотрели на Вовчика, будто от него зависело, быть концу света, или нет.
— Конца света не будет, — авторитетно заверил он, успокаивая свой сераль.
Женщины облегчённо вздохнули.
— Пока я жив! — добавил Вовчик, и мощно загоготал, довольный собственным остроумием.
«Боже мой, как тяжело! — с тоской подумала Наина Иосифовна. — И в такой обстановке будут воспитываться Глебушка и Боря. Неужели они никогда отсюда не выберутся?!»
Она торопливо собрала свои кастрюли: слава Богу, макароны — их завтрак — были готовы, и поспешно вышла из кухни.
Тут на кухню ввалился Софокл.
— Ё-моё, — сказал он. — Слыхали новость? Мне счас Николаич сказал — он «ящик» смотрел. Говорит, Зюзюкин дал распоряжение Ленина с кладбища обратно выкопать и снова в Мавзолей положить.
— Брешешь, Софка? — засомневалась Харита Игнатьевна.
— Вот-те крест! Николаич ко мне заходил — плачет, бедный. Говорит, все мои начинания, всё, что бы я ни сделал, коту под хвост. Вот, говорит, Ленина из Мавзолея вынес, да похоронил по-христиански. Так нет, и это Зюзюкин проклятый отменил. Ей-Богу! — побожился Софка и истово перекрестился.
— Свят, свят, — запричитала и Ниловна. — Это где ж видано, чтобы покойников выкапывали?
— Во дела-то! — хмыкнул Вовчик. — Значит, тёсу моего будут выкапывать и с триумфом по новой в Мавзолей положат! — и вдруг заржал во всё горло: — Носятся-то с ним, как с писаной торбой! А вдруг его уже черви есть стали? Выкопают, а он поеденный? Го-го-го!
— Так он же проспиртованный! — сообразил Софокл. — Его ни один червь не возьмёт!
— Ты у нас, Софокл, тоже проспиртованный, — заметила Серёгина. — Тебя тоже ни один червь не возьмёт.
— Ты, Софка, будешь храниться вечно, как Ленин! Го-го-го! — открыл свою необъятную пасть Вовчик.
И все увидели, что золотая фикса у него только одна спереди, а остальные зубы железные.
Сёстры стояли обнявшись у окна своей комнаты, вздрагивая каждый раз от очередного приступа гогота, доносившегося с кухни.
В аскетически убранной комнате сестёр все полки шкафов были уставлены книгами с аккуратными в них закладками. Несколько книг лежало на ночном столике — это были стихи. На стенах висели репродукции великих мастеров, а на окне стояли горшочки с цветами. У сестёр воспитывались две кошки, которых дальше порога своей комнаты они не пускали.
Когда-то у сестёр была шикарная квартира где-то в провинции. Квартира всегда была полна гостей, друзей и веселья. Но сёстры обменяли её на шестнадцатиметровую комнатушку в Москве. Ольга работала в школе учительницей младших классов, а Ирина — телеграфисткой. Обе получали нищенскую зарплату, на которую не могли даже сходить в театр, который обожали. Обе были больны, и дохли от тоски и одиночества: им перевалило за полтинник, и кроме друг друга, кошек и цветов в горшочках у них никого не было.