Вот пришел папаша Зю…
Шрифт:
Татьяна тоже без дела не сидела.
Погребок Арины Родионовны хоть и вместил кое-как в себя SОНЬКУ в разобранном виде, но оказался тесноват для её сборки и функционирования. Его пришлось расширить, соорудив целую подпольную лабораторию с бетонным полом и отдельным, из сарая, ходом. Провели телефон. Работали по ночам, землю вывозили на тачках в ближайший лесок. На это мероприятие Татьяна ухнула все свои приработки и сто долларов, что подарил ей Черномор.
И вот, с трудом скрывая радость, Татьяна сообщила Борису Николаевичу обо всех их приготовлениях
— Танюха, молодчина же ты у меня! — развеселился и Борис Николаевич. — Ну прямо вся в меня, понимаешь!
— Папка, второго нашествия коммунистов Россия не переживёт, — улыбнулась «Танюха», радуясь возвращению отца к жизни.
— Я тоже не переживу. Теперь это дело я беру под личный контроль. Хватит в постели валяться, понимаешь. Все бока уже отлежал. Ну-ка, где телефончик Гения-то нашего? Звонить сейчас ему буду!
В SОНЬКЕ что-то шумно переливалось, шипело и булькало, а главный конструктор так увлёкся своей работой, что не слышал телефонной трели. Наконец, решив передохнуть, он отложил паяльник и откинулся на спинку стула. И только теперь услыхал, что надрывается телефон.
— Алеу? — спросил Генька в трубку.
— Ты когда, понимаешь, SОНЬКУ-то свою отремонтируешь? — услышал он знакомое ворчливое рокотанье. — Сил уже больше нет ждать, понимаешь!
— О-о, товарищ президент! Сколько зим, сколько лет! Как здоровье? — поинтересовался Генька.
— Ты… того… понимаешь. Моё здоровье зависит от твоих успехов. Ты меня в гроб загнать хочешь?
— Всё в работе, товарищ президент, — невозмутимо отрапортовал Генька. — Не покладая рук. Лужу, паяю, ЭВМ починяю, — загоготал он. — Дело за малым: топливо нужно.
— Ну, говори чего — достанем.
— SОНЬКА моя, такое дело получается, исключительно на шампанское перешла. Избаловали мы её, Борис Николаевич. Ничего другого не принимает.
— Сколько нужно?
— Ящика четыре надо, я думаю.
— Эко, хватил! Где я тебе столько достану? Ты знаешь, какая у меня пенсия? Может, одного ящика хватит?
— Никак нельзя, Борис Николаевич. Я всё просчитал. Можем опять не туда попасть.
— «Не туда» больше не надо!
— Тогда четыре ящика готовьте.
— Ну заладил: «четыре ящика», «четыре ящика». Что я тебе, завод шампанских вин, понимаешь? Ладно, придумаем что-нибудь.
Ёлкин положил трубку и удручённо запустил пальцы в свою шевелюру.
— Где я достану столько шампанского? — задал он сам себе риторический вопрос.
Дело осложнялось тем, что шампанское начисто исчезло из всех лавок: то ли коммунисты на радостях всё выпили, то ли производство шампанских вин уже поставили на плановую основу. В лучшем случае по бутылке шампанского включат в праздничные наборы инвалидам и ветеранам ВОВ.
— А если и достану где-нибудь, — продолжал размышлять Борис Николаевич, — где мы деньги насобираем такие? Это ж сколь нужно-то… — занялся он подсчётами. — Целое состояние,
— Мебель, холодильник, телевизор — всё продадим! — быстро разрешила вопрос Татьяна. — Вопрос жизни или смерти. Вернуться в девяносто восьмой и всеми силами не допустить Зюзюкина к власти — вот сейчас задача номер один.
«Ну вся в меня, — любовно подумал о дочери Борис Николаевич. — Эх, была бы она мужиком…»
— Достать шампанское во что бы то ни стало, — продолжала развивать свою стратегию Татьяна. — Переворошу все свои старые связи.
«Сейчас старые связи не больно-то… — размышлял про себя Борис Николаевич. — И купить нигде нельзя. Может, своровать? Как говорит Вовчик этот, Железо который: «Если нельзя купить, значит, нужно украсть». Нужно с ним поговорить. Он всё может».
— Четыре ящика «шампуня»? — вскинул брови Вовчик, когда Борис Николаевич выложил ему свою просьбу. — Что за сабантуй намечаешь, президент?
— Ты, главное, достань, — увильнул от ответа Ёлкин. — Всё для тебя сделаю, достань только.
— Ну, батя, никак здорово тебя припекло, раз так слёзно просишь.
— Очень тебя прошу, понимаешь. Уважь.
— Президент, о чём речь? Если надо — сбацаем!
Роковая ошибка Михаила Сергеевича
Каждый вечер Михаил Сергеевич Гробачёв возвращался из народа, преимущественно иностранного, довольный и радостный. Каждый вечер, закрыв дверь комнаты на защёлку, он выгребал из карманов пальто скомканные купюры инвалюты. Раиса Максимовна их разглаживала и раскладывала в стопочки, согласно их достоинству и категории.
— Работать становится всё сложнее, Захарик, — жаловался Михаил Сергеевич. — Милиция гонит от гостиниц. Приходится с ними делиться. И ведь рублями не берут, дармоеды! — возмущался он. — Это просто безобразие, я так считаю. Они говорят, что я пристаю к иностранцам и попрошайничаю. Ну разве я к ним пристаю? Это неправда, что я к ним пристаю. Я стою себе возле входа, спокойно, никого не трогаю, с плакатиком на шее. Они сами ко мне подходят и заговаривают. Задают вопросы, интересуются нашим с тобой, Захарик, положением, и страной вообще, и что я по этому поводу думаю. Между нами разгораются дебаты. Очень большие, серьёзные дебаты на различные политические темы. И после этого они мне сами бросают в шляпу деньги. Я же не попрошайничаю, Захарик, как ты считаешь?
— Конечно, Ми. Просто советский милиционер не может видеть, как кто-то зарабатывает валюту. Ты же знаешь, какая у них зарплата. Вот они и не могут спокойно смотреть, как их месячная зарплата падает тебе в шляпу за несколько часов.
— Я тоже так думаю. Захарик, ты бы подновила мой плакатик, а то поистёрся уже весь. Пожалуйста.
— Хорошо, Ми. Только знаешь что? Мы, пожалуй, вместо «Подайте бывшему президенту» напишем «Помогите бывшему президенту». Тогда они ни к чему не смогут придраться. Это будет не попрошайничество, а просьба о помощи.