Вот пришел папаша Зю…
Шрифт:
— Ма! Ба! Дед! У нас какие-то новые предметы ввели — свихнёшься! Вы только послушайте, мне их и не выговорить… — он достал тетрадь с расписанием занятий и стал по слогам читать: — «ди-а-лек-тический ма-те-ри-ализм». Это что такое? «История КПСС-КПРФ». Это чего, мы историю зюзюкинской партии, что ли, изучать будем? А вот ещё смешнее: «полит-экономия социализма». Это чего такое?
— Тебе будут вдалбливать, что плановое хозяйство при коммунистах гораздо лучше, чем рыночные отношения при гнилом капитализме, — ядовито сказала Татьяна.
— Это как же? — не понял Борис. — Это
— Угу. И тебе профессора это будут научно обосновывать.
Борис-младший недоверчиво посмотрел на мать, на деда, тяжело молчавшего, и, уже не так уверенно, продолжал:
— А пятикурсникам ввели какой-то «научный коммунизм». Это чего?
— А уж этого тебе вообще никто объяснить не сможет! — вспылила Татьяна и зверски посмотрела на сына.
Несчастный студент хотел ещё что-то спросить, но удручённо удалился в свой угол за перегородкой.
Ещё через две недели Борис пришёл с известием:
— Ма! Ба! Дед! Нас в колхоз отправляют до конца октября. Сказали, картошку собирать будем.
— Ни в какой колхоз ты не поедешь! — категорично заявила Татьяна. — Мы достанем справку, что у тебя какое-нибудь хроническое заболевание, и тебя освободят.
— Справку?! Освобождение?! — взревел Борис Николаевич. — Освобождение от колхоза?! Да я, когда был студентом… Да я на стройке…
— Боря, — вступила Наина Иосифовна, — успокойся, тебе нельзя волноваться.
— Папа! О твоей трудовой юности все наслышаны! — не сдавалась Татьяна.
— Молчать! — стукнул кулаком по столу Борис Николаевич, так, что все присутствующие вздрогнули. — Поедет в колхоз как миленький! Со всеми ребятами, с коллективом! Куда все поедут, туда и он поедет! А отлынивать от работы и отрываться от коллектива я ему не позволю! — И добавил уже мягче, взглянув на растерянного внука: — Позорить своё имя, понимаешь, я не дам. Борис Ёлкин никогда от работы не увиливал и за справками не прятался! Мотаешь на ус? — и ласково ему подмигнул.
— Мотаю, — не стал возражать Борис Ёлкин-младший.
— Не подведёшь свою фамилию?
— О чём речь, дед! — заносчиво ответил внук.
— Ну вот то-то! А то развели мне тут: «справку», «освобождение». Я этого не люблю, понимаешь.
И Бориса Ёлкина стали готовить в колхоз.
— Ма, нам сказали, нужны резиновые сапоги и телогрейку какую-то, — объявил он ещё через пару дней.
— С ума сошли! Где мы возьмём тебе резиновые сапоги? А телогрейку?! Это музейное достояние!
— А я у Софки спрошу, — догадался Борис Николаевич. — У него есть, наверное.
Софокл как раз был занят весьма важным делом: шнурком от ботинка он доставал провалившиеся пробки из винных бутылок. Это было делом кропотливым, тонким, можно даже сказать, ювелирным, и требовало большой сосредоточенности и усердия. Суть его заключалась в том, что плоский шнурок, сложенный петлёй, нужно опустить в пустую (если не считать пробки и дохлых мух) винную бутылку, набросить его там на торец пробки, и аккуратно подтянуть к горлышку, одновременно маневрируя бутылкой. Нужно стараться, чтобы пробка не вывалилась из петли (тогда начинай всё сначала), не перекосилась (а
Как раз в ту минуту, когда Софокл, от усердия высунув язык, набрасывал шнурок на эту чёртову пробку, которая почему-то всё время выскальзывала, открылась дверь, и к нему, уже по-свойски, без стука, вошёл Ёлкин. Рука Софки дёрнулась, и пробка в очередной раз выскользнула из петли.
— А, мать твою, ё-моё, — ругнулся Софокл, но, увидев гостя, расплылся в улыбке: — Николаич! Проходи, проходи!
Борис Николаевич, с трудом маневрируя по заставленному бутылками полу, попытался пройти к свободному стулу, но не совсем удачно, и бутылки, как кегли, валясь и роняя друг друга, устроили страшный звон и переполох.
— А-а, понимаешь… — проворчал Борис Николаевич. — Развёл тут…
— Так заработок ж, Николаич, — невозмутимо сказал Софокл. — Вот считай, по восемь копеек бутылка…
— Ладно, это ты сам считать будешь, — перебил его Ёлкин. — Ты мне лучше вот что скажи: у тебя резиновые сапоги и телогрейка найдутся? Борька, внук, понимаешь, в колхоз на картошку едет, ему нужны сапоги да телогрейка.
— Сделаем по первому разряду, Николаич! Какой размер-то у Борьки твоего?
— Да ты, лучше, того… побольше.
— Все баки вокруг обшарю, а тебя уважу, Николаич! Об чём речь!
— Только ты того… — замялся Ёлкин. — Не говори уж ему, где взял-то. А то они, молодёжь-то, знаешь…
— Ясное дело! Молоток!
Когда через пару дней Борис Николаевич преподнёс внуку узелок — завёрнутые в телогрейку кирзовые сапоги (Софокл так постарался, что вместо резиновых даже надыбал кирзовые), то думал, тот будет фыркать и ни за что не облачится в эти помоечные трофеи. Борис Николаевич даже приготовился к проповеди на тему своей трудовой юности.
— На вот. Я тебе тут для колхоза приготовил одёжу кое-какую…
Борис Ёлкин-младший, развернув узел и увидя такой живописный наряд, пришёл в дикий восторг.
— Дед, это же класс! — заорал он. — Где ты всё это достал?! Это же последний писк моды!
Да, у молодёжи сейчас входил в моду новый стиль «гранж». Ещё он назывался «назад — в светлое будущее» или «я живу при коммунизме». Если Борис с ребятами встречали кого-нибудь, одетого в этом стиле на улицах Москвы, они с превеликой завистью осматривали счастливчика и долго смотрели ему вслед. На рынке эти шмотки стоили ужасно дорого, и Борис-младший, зная о тяжёлом материальном положении своей семьи, родным о них даже не заикался. Он, правда, и не подозревал, что именно эта клёвая куртяга называется телогрейкой. Он думал, что «телогрейка» — это какая-то очень тёплая футболка. А сапоги вообще превзошли все его ожидания.