ВОВа
Шрифт:
Прервав в этом месте сразу ставшее еще глуше, сдавленней чтение, Бугаенко обтер тяжелой ладонью окропленный испариной лоб, платок из кармана достал — большой, свежий, надушенный, обтер им шею, лицо. Замер на миг. Брезгливо скривился. Тут же как бы смахнул эту болевую гримасу с лица. Тяжелым пристальным взглядом прощупал весь зал. И вдруг поймал какой-то смятенный, беспомощный, с частым подмигиванием взгляд сидевшего напротив него молодого сотрудника.
Его он, только взошел на трибуну, сразу узнал. Задержался взглядом на нем и сейчас. Вспомнил, как в прошлом году лохматого, рыжеватого этого парня в клетчатом новом костюме привели к нему в кабинет — прямо из горкомовского «белого», «верхнего» зала. Залез он туда через кинобудку и лоджию, чтобы попасть на секретный просмотр документального фильма (только для узкого круга ответственных номенклатурных работников) об испытании нашей первой ядерной бомбы. Там и прихватил его сравнительно еще молодой, с резким глубоким пробором
— Кто такой? — удивленно воззрился на самовольщика секретарь. Учинил ему настоящий допрос.
Ваня горячо настаивал на своем:
— Не по партийному, не по-советски это — отгораживаться от масс, от людей, правду от них укрывать. Народ тоже имеет право, должен все знать — вот и прошел!
Бугаенко продолжал держать неслуха перед собой, на ковре. И тогда тот сам демонстративно шагнул к ближайшему стулу и сел. Секретарь даже опешил, оторопело отвалился в кресле назад. Но наглость эту почему-то тогда проглотил и только еще раздраженнее потребовал от нахала ответа:
— Да как ты… Как вы посмели? — не решился он все-таки «тыкать» ему — глядишь, еще тем же ответит. — Это же надо — самовольно пролезть на секретный просмотр!
Уже отпустив молодого газетчика, Дмитрий Федотович позвонил Елизару. Редактор и принял оргмеры: закатал подчиненному строгача и из замзава самого ответственного в газете партийного отдела (анархисту, мальчишке не место в нем) перевел рядовым сотрудником в отдел культуры и быта.
Прежде чем читать дальше, Дмитрий Федотович снова метнул взгляд на знакомого парня. Тот, похоже, немного смутился, задвигался в кресле, отвалился крепкими молодыми плечами назад, к сидевшей за ним миловидной блондиночке. Взгляд Бугаенко невзначай зацепил и ее. Она коротким, резким движением головы откинула прядку льняных сыпучих волос с невысокого чистого лба, слабой тонкой рукой и дрогнувшими беспокойно ресницами прикрыла глаза, тоже оторопело откинулась на спинку сидения. Бугаенко прокашлялся в полусжатый кулак, вновь собрал в один тугой узел свой баритон, почти бас, и, уже не глядя ни на кого, погружаясь снова в ответственное напряженное чтение, перевернул очередную страницу.
Вместе со всеми внимательно слушал его и редактор. В свои еще неполные сорок лет желтый, иссохший, издерганный и смурной — от жизни, должно быть, газетной, нередко загруженный всяческой шелухой, от постоянного бдения и страха за возможный прогляд в печатной строке, от частых, ненужных разъездов, от всего в его жизни суматошного, пустого, неверного (даже и тут сидевшего не вместе со всеми, не в зале, напротив чтеца, как было бы удобнее слушать, а особо, чуть сбоку трибуны, за тяжелым дубовым столом). Не в пример именитому гостю, редактор не стал отводить своих прищуренных глаз от своей новой юной сотрудницы, напротив, не упуская того, что читал секретарь, еще даже пуще слух навострил, между пальцев пялил блестящие жадно глаза на ее расслабевшее хрупкое тело, оголенные ноги, разъятый в изумлении рот.
«А я бы, — почему-то вдруг поставил он на место министра себя. — Я бы?.. Отказался бы разве от всех этих баб, будь у меня такая же власть, такие возможности? — забеспокоился, тревожно заерзал редактор на стуле. — Ну, не так бы, конечно… К чему зарываться, наглеть? А тоже… Теряться бы, конечно, не стал. — Заскреб сухой пятерней бесцветный жиденький чуб над уже облысевшим, гармошкой сморщенным лбом. — Так что… Все мы одним миром мазаны. Все! — замотал, чуть склонившись над столом, головой. — Подумаешь, ну, приводили ему, на какую глаз положил… Ну и что? Не терзал же он их, не садист. Иные, наверное, даже были и рады… Одаривал, наверное, их. В казне ведь руки держал. Чего, как не одаривать таких вот — лебедь белая, сахар, былиночка! — еще больше расширил он между пальцев просветы для глаз, даже припал грудью к столу, как гончая к стылой земле перед загоном. — Какой наш девиз — мужиков-то? Всех баб не…, а стремиться к этому надо! Вот и он, и министр… И к партии, к государству, к политике это никак не относится. И я не лучше других, — должно, перевернутый этим во многом прямым и честным письмом, впервые за многие последние годы беспощадно и без прикрас заглянул в себя Елизар. — И если уж честно, впрямую… То нас всех отмывать, отскабливать надо, с каждого шкуру сдирать — с грязью, с мясом и кровью. И мало, мало он еще нас со всеми своими подручными. Мало! Перетряхнуть надо бы каждого, всех! Только так и можно сделать из нас настоящих людей, вогнать всех в лучшее, приличное общество. — И захваченный этими внезапными покаянием и тоской, продолжая ловить слетавшие с трибуны слова, редактор уже не смотрел на застывшую перед ним в полутемном диванном углу молоденькую и хорошенькую литсотрудницу, а смотрел куда-то в себя, во все то, что успело в нем накопиться и перебродить за его достаточно пеструю, хотя и не очень-то "кчемную" жизнь. И дальше, дальше смотрел, через себя, куда-то далеко-далеко, в бесконечность и темень дней и пространства. — Ишь, возгордились, — шевелилось
Под Ростовом у пехотного старшины Елизара Порфирьевича Шолохова осколком вырвало пол-ягодицы. Когда заросло, штаны проваливались, словно в дыру, а садился — малость прикапливало. Но ходить, бегать хуже не стал. И все-таки из госпиталя направили его не обратно в пехотную часть, а, как бывшего учителя по русскому и литературе, в редакцию армейской газеты. И пришлось Елизару прямо с ходу, без практики, вместо винтовки и малой саперной лопатки в руки перо газетное брать. Поднаторел постепенно, руку набил, появилось и необходимое в этом непростом деле чутье. И настал день, когда ему приказали написать о том, как вместе воюют сухопутчики и моряки.
Впервые в жизни оказавшись на боевом корабле, старшина был поражен: уют, порядок, теплынь. На палубных снастях сосульки висят, а моряки в кубриках в тельняшках, капли жаркого пота стекают по лбам. Это не в окопах тебе — в хлипких шине лишках, под снегом, в лютый мороз. А когда командир малого морского охотника старший лейтенант Бугаенко, густобровый, могутно подпиравший кудрявой, черной (словно мазут у заливной горловины в корме) головой стальной потолок, приказал вестовому накрыть в своем кубрике стол, армейский газетчик и вовсе был потрясен. Чего только не отыскалось у моряков: от кавказских острых приправ к макаронам по-флотски и меда натурального, в сотах, до трофейных, перехваченных у фрицев голландского сыра и масла, английских шоколадных конфет, французского шампанского и коньяка. Конечно, всего по чуть-чуть, самая малость, лишь бы по-моряцки шик в глаза бывшей пехоте, а теперь газетному червю пустить, как-нибудь потрафить подосланному к ним борзописцу (Бугаенко и тогда уже был находчив, напорист, широк). И привыкший за последнее время только недоваренный лобио да черствяк кукурузный жевать газетный писака вконец разомлел: будто из голодной, холодной и насквозь неустроенной каторги в одну из чудеснейших сказок Шахерезады попал.
Как раз только-только завершился малоземельский десант, и на щедрость «старлея» старшина ответил своей: в самых ярких красках, на какие только оказался способен, геройский подвиг корабля расписал. Вдохновили, конечно, и сам удалой боевой командир, и вся отважная морская команда, и брошенный с палубы в бой сухопутный отряд. Но разве впустую прошли и закусь заморская, и коньячок, и «шампань»? Очерк вышел на славу! Дали его с фото (на крутых, пенных волнах «скорлупа» лежит почти на борту, на мостике, едва держась на ногах, командир рукой указывает вперед, на врага). Разумеется, и тушью, и белилами, и ножницами с клеем пришлось поработать. Ударно — рядом с передовицей-очерк пошел. Через день его слово в слово и тоже с фото перепечатала фронтовая газета. А когда поместила и «Красная звезда», о герое и авторе узнал сразу весь — от Черного до Полярного моря — сражавшийся фронт, вся страна. Многие путали: сам, мол, Шолохов написал!
Вскоре фронтовая газета забрала однофамильца знаменитого автора «Тихого Дона» к себе. А там уж и по одной крохотной офицерской звездочке на погоны Елизара легло. И Бугаенко в гору пошел: «бошку» сперва — большой охотник — доверили, миноносец потом, позже эсминец, когда специальные курсы прошел. «Каплей», «кап-три», «кавторанг»… С недолеченной раной (уже после победы «рогатую» зацепили кормой) перевели в штабники. И тут из Москвы, из Кремля указание: уволив в запас, посадить (теперь уже «каперанга») Дмитрия Федоровича Бугаенко первым секретарем большого южного портового города.
Отдыхать впервые за все военные и послевоенные годы Дмитрий Федотович поехал в Форос — санаторий «цека», закрытый, для избранных. Жена, актриса, с театром укатила на гастроли во Львов. И хотя в санатории хватало всего, что нужно еще крепкому, в расцвете сил и талантов мужику, Бугаенко иногда осточертевало здесь все, начинало на сторону куда-то тянуть — в иной, пестрый некастовый мир, иногда просто на лоно природы — на ай-петринские, словно корона, скалы-зубцы, что проглядывали порой в облаках, в прибрежные боры реликтовых сосен Станкевича, а то и в беспредельные дали горевшей закатом соленой черноморской волны. Однажды не выдержал, напросился к морским пограничникам в очередной переход. Тоскуя по прошлому, по боевым товарищам, по своим кораблям, бывший моряк все время стоял у штурвала. На траверзе Феодосии заглушили движок. Здесь под новый год сорок второго пучина поглотила половину бугаенковского экипажа, да и сам-то едва уцелел. Под винтовочный залп морских пограничников секретарь опустил на волны венок.