Войди в каждый дом (книга 1)
Шрифт:
«Я не хочу, чтобы это было!.. Ни за что!—подумала она и вытерла проступивший на лбу холодный пот.— Надо сейчас же что-то делать! Сейчас же! Лучше умереть, чем это!»
Охваченная смятением и страхом, она быстро пошла назад, но, не дойдя до улицы, присела в проулке на торчащий из-под снега плетень. Она вдруг почувствовала себя слабой, у нее дрожали руки и ноги, от резкого блеска снега кружилась голова, тело бил озноб, а к горлу снова подкатывала тошнота.
Ксения сидела на плетне, сутуло сгорбившись, сунув озябшие руки в рукава шубки, перебирала в памяти всех родных, близких и знакомых людей и не находила никого,
Ничего особого вроде и не было в том, что делал Корней,— доламывал основание русской печи, отбирал в одну кучу целые кирпичи, в другую половинки, но ему уже легче дышалось, и на душе не было так безотрадно и тягостно, как в те первые горькие минуты, когда он зошел в родной дом.
В работе Корней всегда забывался: руки делали то, что им было положено, а он как бы жил сам по себе, весь во власти неотвязных и смутных дум...
За что бы случайно ни цеплялся его взгляд, все отзывалось мимолетным воспоминанием, и перед глазами оживала словно вчера еще шумовшая здесь жизнь. Было удивительно, что все открывалось будто заново, хотя хранилось в памяти давным-давно,— и ввинченное в потолочную балку железное кольцо, на котором когда-то висела детская люлька, баюкавшая его ребятишек, и ржавый крюк, навечно вбитый в стену около порога еще в ту далекую пору, когда у Корнея была своя лошадь и на крюк зимой вешали сбрую, и проступивший даже сквозь пыль на потолке обгорелый кружок от керосиновой лампы, и облезлая, когда-то крашенная голубой краской полка в углу, куда в последние годы, сняв иконы, сыновья и дочери складывали свои учебники и тетради...
Казалось, какое ему дело до этих примет ушедшего времени? Но пока Корней суетился в красноватой пыли, сбивая молотком с кирпичей куски затвердевшего раствора, он не раз возвращался мыслями к той жизни, что когда-то шумела здесь, вспоминая всех своих детей — и живых, и тех, кто умер, и сложившего на войне голову старшего сына, первенца Николая...
Бросив стучать, Корней закрывая глаза, и уже иная явь обступала его — с развороченной печкой, тянущим сквозь окна ветерком. Но эта явь не отталкивала, как прежде, не пугала, а как бы даже ожесточала и придавала сил. Да что, в самом деле, безрукий он, что ли? Сам себе лиходей? Не на смех же людям вся его семья с таким громом прикатила сюда!
Нечего греха таить — решился он на такой немыслимый шаг нелегко.
...В тот памятный осенний вечер, когда Корней оставил у калитки дочь и побрел на станцию, он то распалял себя обидой и слепой злобой на сыновей, то думал о горьком своем одиночестве и близкой старости. Неужели он уже не властен остановить безрассудный порыв детей, еще вчера подчинявшихся ему во всем?
Иногда начинали маячить впереди огни встречной машины, лучи от ее фар то обшаривали низко нависшие над землей дымные облака, то метались по дальним косогорам, пронизывая резким светом ощетинившуюся бурую стерню. Когда свет касался дороги, черная грязь вспыхивала, как антрацит, блестели унизанные каплями голые придорожные кусты.
Один раз Корней обогнал бредущее стадо — медленно скользя и оступаясь, вышагивали коровы и телки, изредка посылая в темноту тоскливый рев, все шествие замыкали два пастуха в резиновых сапогах и коробившихся, как жесть, плащах. Они незлобиво покрикивали на коров, щелкали вхолостую бичами. Вслушиваясь
Близко, совсем рядом заурчала машина, и не успел Корней отступить к обочине и оглянуться, как она остановилась позади. Дверца «газика» со стуком распахнулась, в. в широком снопе света показался высокий крупноплечий человек.
— Корней Иванович? — негромко окликнул он.
— Он самый,— тихо ответил Корней.
— Ты даже не представляешь себе, как я рад, что вижу тебя.— Пробатов выхватил из кармана пальто сложенную газету и потряс ею.— А говорил, что ты в наших делах посторонний!
— Моей славы тут нету, Иван Фомич,— не принимая на себя то, что, видимо, приписывал ему секретарь обкома, ответил Корней.
— Не прибедняйся и не хитри, я же тебя знаю! — Пробатов добродушно рассмеялся.— Ты же видишь, что правда на стороне твоих детей, а они сердцем чуют, что. им надо сейчас делать... Да что ж мы стоим? Пойдем в машину!
Корней заупрямился было, но Пробатов подхватил его под руку, и через минуту Корней уже сидел в «газике» под брезентовой крышей, а «газик» бросало и встряхивало на ухабах.
— Что ж это ты надумал в ночь киселя хлебать? — снова заговорил Пробатов, едва машина выбралась на ровный участок дороги.
— Да так уж пришлось,— неопределенно ответил Корней.
— А я вот все думаю: что ты не досказал мне там; на мосту? — Пробатов полуобернулся, и по тому, как он, сжав губы, напряженно щурясь, ждал его ответа, Корней понял, что секретарь обкома придает какое-то особое значение этому разговору.
— Да досказ длинный, всего сразу не упомнишь — мало ли что па ум придет...
— Ну, начни хотя бы с того, почему ты опасаешься в деревню вернуться? Что тебя смущает? Только по полной правде.
— Была бы охота слушать, а правду почему не сказать.— Корней сам не знал, что заставило его не с глазу на глаз, а в присутствии еще двух человек, которых он видел впервые, открыться перед Пробатовым со всей прямотой.— Все еще не верится, Иван Фомич, что жизнь тут пойдет другая. Ведь все наперекосяк пошло, а как дальше будет, кто знает...
— Партия, Корней Иванович, больше не станет мириться с тем, чтобы ты жил плохо! — горячо отозвался Пробатов.— Но ты сам понимаешь, что хорошая жизнь не начинается вдруг, надо, чтобы и ты к этому руки приложил... Булки на деревьях не растут!
— Так-то оно так.— Корней не сдержал глубокого вздоха.— Но вот посуди, Иван Фомич... Я уже всякое видел и пережил за свои годы, и мне хочется, чтоб хоть под старость душа на место встала. Ну, вернусь я назад, начну тут ворочать, себя не жалеть, а кто мою старость здесь приветит? Кто? В городе сколь бы я ни получал, а тощая или жирная — набежит пенсия. На сыновей нынче какая надежда? Они сами мечутся как угорелые, себя не найдут... А я колхозу не сосчитать сколько сил отдал, и все... как в бочку без дна...