Войди в каждый дом (книга 2)

Мальцев Елизар

А Иван Фомич мгновенно забыл о разговоре с ней и уезжал из родного села успокоенный и довольный всем увиденным. День этот прибавил ему еще больше уверенности. Довольны были и гости, которых ожидал впереди концерт самодеятельности в районном Доме культуры, устроенный специально в честь их приезда.

В сумерки, когда машины въехали на площадь перед райкомом, Пробатов увидел на крыльце чью-то сгорбленную фигуру и понял, что это ждут его. Едва он выбрался из машины, как человек на крыльце встал и направился к нему, и Пробатов с чувством неловкости и досады узнал старика Бахолдина.

— Удели мне две-три минуты...—

Голос Алексея Макаровича был сух и вежлив.— Я долго не задержу тебя...

— Хорошо, хорошо,— поспешно согласился Пробатов. Проводив на концерт гостей, они прошли в кабинет первого секретаря райкома, куда тотчас же явился и Коровин, видимо обеспокоенный поздним визитом Бахолдина.

— Я только пришел спросить, не понадоблюсь ли вам, Иван Фомич?

— Мне хотелось бы поговорить с глазу на глаз,— глухо обронил Алексей Макарович.

— Я не против, пожалуйста! — В голосе Коровина слышалась не то обида, не то плохо скрываемая неприязнь.

Он щелкнул замком, открыл зачем-то ящик письменного стола, порылся там для виду, медленно, как бы нехотя, задвинул его обратно, и Пробатов вдруг решил, что ему лучше будет разговаривать со стариком не наедине, а в присутствии третьего человека.

— У меня от Сергея Яковлевича секретов нет,— не глядя на Бахолдина, тихо сказал он.— Думаю, что и для него наша беседа будет небесполезной, а? Ты ведь наверняка хочешь говорить со мной о Черем'шанке?

Бахолдин усмехнулся. Он хорошо знал этот маневр, принятый у отдельных руководящих работников, вести беседу при постороннем человеке. Более интимный, откровенный разговор был чреват тем, что могла вдруг открыться нежеланная, тревожная правда. Третий не был в этом случае лишним — его присутствие сдерживало и того, кто собирался открыть душу, и выручало руководителя, страховало от проявления всякой душевной размягченности.

— Ты угадал, я действительно, хочу поговорить о Че-ремшаике... Хочу, чтоб ты понял...— Было очевидно, что разговор втроем почти терял значение и смысл, но иного выхода не было, и Бахолдин приставил березовую тросточку к столу и сел.

— Если ты собираешься открывать мне глаза на правду-матку, то не надо! — Пробатов еще надеялся избежать этого никчемного спора.— Мне все известно... И скажу тебе прямо, что если бы твой воспитанник Мажаров не строил из себя народника, то там все провели бы достойно. Он собрал вокруг себя недовольных и выступил от их име-

ни, забыв, что должен был выступать там от имени партии, членом которой он являетея.

— Народник — это для меня большая похвала! — резко ответил Бахолдин, и на щеки его пробился болезненный румянец.— Я с юности восхищался этими бескорыстными людьми и мечтал в чем-то походить на них... Но не в этом дело... У меня за эти дни побывали многие черемшанцы, и все в один голос говорят, что их насильно заставили продать своих коров.

 — А ты поменьше бы принимал жалобщиков и не организовывал бы у себя на дому второй райком! — не вытерпев, крикнул Коровин, но тут же, точно стыдясь своей выходки, повернулся к Пробатову: — Простите, Иван Фомич, что вмешиваюсь! Но нельзя же, чтоб в районе было такое двоевластие! Вы будете спрашивать с меня, а на исповедь ходить они будут к бывшему секретарю?

Не будь этой истории в Черемшанке, Пробатов не позволил бы Коробину так грубо и неуважительно разговаривать с Алексеем

Макаровичем, но сейчас он вынужден был считаться с человеком, которому здесь суждено проводить в жизнь новое начинание.

— Я считаю, что всю эту кампанию по закупке скота вы организовали из рук вон плохо, и тут мы с вас еще спросим не раз, Сергей Яковлевич! — Выказывая показную строгость, Пробатов как бы в чем-то уступал Бахол-дину.— Мы заставим вас исправить ошибку и провести этот почин в Черемшанке на более высоком уровне, не нарушая демократических принципов, целиком полагаясь на добрую волю каждого колхозника.

— Я займусь этим лично, Иван Фомич! — Коровин сделал шаг навстречу секретарю обкома и вытянулся перед ним, как солдат.— Заверяю вас, все будет проведено так, как вы сказали...

Бахолдин встал из-за стола, побледнев, собрав в кулак

край скатерти.

— Одумайся, Иван! Остановись, пока не поздно! — Он опирался на палочку, из груди его вырывался хриплый стон.— Твое упрямство дорого обойдется людям!.. Я не узнаю тебя!.. Вспомни, что говорил Ильич,— мы сильны лишь тогда, когда выражаем то, что сознают

массы!

— Владимир Ильич учил не плестись в хвосте у массы, а вести за собой!

— Да, по вести, сознавая, куда ведешь, а не вслепую, наугад... Я буду писать в ЦК, Иван!

— Пиши! — Пробатов развел руками, как бы давая понять, что тут он не волен помешать ему.— Лишний раз потреплют нервы, но, видимо, этого не остережешься.

Не простившись, не подав руки, Бахолдин повернулся и пошел к двери, и березовая его палочка нервно постукивала об пол.

«Вот так... и неужели навсегда?» — подумал Иван Фомич, и к сердцу непрошено прихлынула жалость. Он испугался, что может в эту минуту потерять товарища всей своей жизни, но другой человек, живший в нем, не позволил вернуть Алексея Макаровича. Бахолдин сам остановился у двери и сказал прерывисто, точно превозмогая боль и непосильную усталость:

— Я не хотел бы дожить до твоего позора, Иван... Пробатов пе успел ответить—дверь мягко захлопнулась.

— Хлебнули бы вы с ним горя, если бы этот старый либерал еще оставался в райкоме! — после томительной паузы заискивающе проговорил Коробин.

Пробатов и ему ничего не ответил, оделся, придавил с двух боков шляпу. А когда четверть часа спустя они вошли в районный Дом культуры, концерт был уже в полном разгаре: зал бурно дышал, взрывался аплодисментами и криками «браво!»; на сцене будто кружилась цветная карусель, сшибались в бешеном вихревом переплясе красные, как огонь, рубахи, будто раздуваемые ветром костры. Слитый, сочный удар ладош бросал танцоров в дробную чечетку.

Гости сидели в первом ряду, их будоражила, оглушала, подмывала на выкрик общая лихорадка веселья.Пробатова проводили на оставленное для него свободное место, и он сразу же подчинился общему настроению: тоже смеялся, бил в ладони, чувствовал себя частицей той силы, которая жила и дышала в этой праздничной, веселящейся толпе. Глядя на пышущие здоровьем лица парней и девчат, полных избыточной жизнерадостности, он словно возвращался к дням своей молодости. Он хотел бы и теперь, как в былые годы, быть уверенным и сильным, убежденным в своей правоте, но временами накатывала какая-то непонятная тоска, и он вспоминал, как уходил от него Бахолдин. «Почему я не остановил его, не удержал? Почему?»