Войку, сын Тудора
Шрифт:
На большой поляне, вдававшейся, как залив, с безлесной вершины холма в зеленое море кодров, поставили палатки и шалаши. На внешнем краю поляны, со стороны низины и змеившейся по ней дороги, начали возводить укрепления большой паланки, обоими своими крылами опиравшейся на лесную чащу, в которую османы обычно не решались входить.
Взяв с собой боярина-казначея Югу, Штефан поскакал к той тысяче, которая продолжала отступать перед превосходящими силами врага, сжигая на его пути города и села, угоняя в леса скот, заваливая камнями и землей колодцы, лихо наскакивая на разведывательные стражи султана. Соединившись с передовым отрядом, воевода долго наблюдал за движением вражьей армии, голова которой перешла уже Сирет, тогда как обозы еще переплывали Дунай на плоскодонных судах, стянутых со всех земель вдоль
Валя Албэ — Белая долина — так издавна жители ближних сел называли эту широкую ложбину между лесистыми холмами. Скудная, несущая мел, желтовато-белесая вода здешней, полупересохшей к началу лета безымянной речки давала название всей местности. Здесь тянулся участок сучавского шляха, который никак не мог миновать Мухаммед. Отсюда было близко и до Нямецкой крепости, и до столичной многобашенной твердыни, и не так уж далеко до горного Семиградья, из которого, Штефан верил этому, не могло не прийти в конце концов войско, обещанное ему в помощь королем Матьяшем.
В лагере воеводе, как всегда, не сиделось. Оставив Шендрю наблюдать за работой, Штефан с десятком куртян и Владом Русичем пересек долину и остановился на противоположном холме. Воевода любил осматривать места решающих схваток со всех сторон, с различных высот, чтобы не проглядеть ни одной возможности в развертывании действий противника и своих. Въехав на эту горку, он, по обыкновению, долго осматривал окрестность и остался доволен. Но уезжать не спешил. Над ним в вышине мягко шумела листва векового бука; из-под корней великана с веселым журчаньем выбегал родник, питавший ручей, робко пробиравшийся по долине, внизу. Над усыпанным цветами тучным разнотравьем на опушке упруго гудели мириады пчел.
Штефан сошел с коня; один из куртян проворно спешился, расстелил свой плащ. Господарь уселся; поманив Русича, указал ему место рядом с собой.
Влад почтительно подошел, опустился на корточки чуть поодаль, за плечом своего господина.
— Что скажешь, витязь, — спросил Штефан, — теперь, когда нас так мало? Примем с султаном бой или далее побежим?
— Как укажешь, так и будет, господарь. — Влад позволил себе вольность: сорвал травинку, попробовал на зуб.
— А ты бы как решил? — господарь взглянул на апрода требовательно, чуть сдвинув брови.
— Сила-то у ворога небывалая, государь, — промолвил москвитин. — Перед такой отступать без боя — никто не осудит. Только вот… — Влад замялся.
— Что — только? Говори!
— Только такого еще не бывало, — решился Русич, бледнея, — чтобы вражья сила, какой бы ни была числом, в землю твою, государь, вступила и не была встречена.
Штефан усмехнулся, уставился снова вдаль. Русич снова будто подслушал собственные мысли князя.
Доселе непобедимый, доселе никем не сломленный, господарь Земли Молдавской привык к победам, не мыслил иной доли ни себе, ни своим полкам. И вот случилось, чего давно следовало ждать, — началось нашествие султана, тоже не знавшего еще поражения в бою. Высокий Мост тут не в счет, и не в том вовсе дело, что тогда турецкое войско вел евнух. Дело было в том, что Мухаммед в своем царстве до сих пор оставался лучшим, удачливейшим, умнейшим военачальником. Дело было еще в том, что враг выбрал лучшее для рати время года; что число пожаловавших осман увеличилось чуть ли не вдвое, тогда как его собственное войско на две трети истаяло еще до того, как начать действовать. В ту позапрошлую зиму Штефан смог устроить врагу ловушку, помогли распутица и туман; сейчас это было уже невозможно. Тогда он сумел напасть врасплох, теперь об этом нельзя было и мечтать. Враг был начеку, хорошо подготовился, его войско было закалено во многих победоносных битвах. Враг был небывало грозен и казался несокрушимым. На его, Штефанову землю, впервые вступила сила, способная — господарь видел это — его сломить.
Штефан мог, конечно, отступить в леса, как учил его когда-то славный Янош Хуньяди, как делал перед лицом сильнейшего противника его собственный отец, воевода Богдан. Уйти в кодры, чтобы из них непрестанно нападать на врага, уничтожать отряды, высылаемые его главными силами на добычу, за продовольствием
По целому ряду причин этот путь тоже мало подходил воеводе Штефану, по крайней мере в начале его нынешнего противоборства с султаном.
Доселе непобедимый, неизменно каравший за вторжение быстрым разгромом, как было уже с татарами и мунтянами, с мадьярами и с самими турками. Штефан был горд. Не встретить врага грудью, у самых границ, пустить его в сердце страны, может — к стенам самой столицы, где дом его и очаг, — для этого воеводе следовало крепко переломить себя, заставить себя смириться перед необходимостью, которая не виделась ему и в худших снах. И он не мог еще совладать с неукротимой гордостью, яростно отметавшей доводы здравого смысла, будничного благоразумия, которому приличествовало внимать, в представлении князя, разве что брашовскому бурграту. Не для смирения перед силой, пусть небывалой, пусть посланной самим роком, учили его искусству полководца великий Янош и отец Богдан, не для того он бился в тридцати сражениях и неизменно побеждал. А потому на каждый довод обыденного разума князь тут же находил противный, подсказанный мудрстью величия.
Штефан знал: в этом месте он встретит врага. Как повести дело дальше — это покажет уже бой. Сами турки говорят не напрасно: «А победа в руках аллаха!».
Князь легко поднялся, вдел ногу в стремя, подхваченное Владом, вскочил в седло. На груди, под простым воинским плащом, блеснули звенья легкой кольчуги, сверкнула на солнце драгоценная шейная цепь — алургида. Пустив коня шагом, воевода в глубоком раздумье стал спускаться в Белую долину с холма.
— А если он нас побьет? — спросил Штефан, хоть и вслух, но более самого себя, чем Русича.
— Прости, государь, опять на смелом слове, — приблизился снова Влад, — только на Москве у нас говорят: бог не выдаст — свинья не съест. Ведь войники-то твои возвратятся — и будет опять при тебе войско, как на прошлое крещение! [72]
Войники вернутся! Не нарушат данной ему клятвы, не оставят отчизну в беде! Этому Штефан-воевода тоже верил незыблемо. И все-таки теперь, по здравом разумении, воевода не мог понять, почему он их тогда отпустил. В бессонные часы тех ночных раздумий, когда Штефан более старался привести в порядок обуревавшие его чувства, чем все спокойно взвесить и рассмотреть, в то утро, когда было принято небывалое решение, Штефан действовал в неудержимом, отметавшем все советы порыве великодушия, под властью редко пробуждавшейся в нем, но потому всегда неодолимой жалости. Да и зрелище целого народа, стоявшего перед ним на коленях, на всем огромном поле над Берхечем от холма до холма, могло потрясти, наверно, самые зачерствелые сердца. Перед боем же, здесь, поразмыслив и все продумав, заглянув поглубже в себя самого, воевода уверился: да, решение было здравым. Думай он о том же в спокойствии и без поспешности хоть целый год — не мог бы лучше решить.
72
Победоносная битва под Высоки Мостом состоялась в праздник крещения, в 1475 году.
И Берхеч, и Белая долина — не Высокий Мост. И обстоятельства нынче — иные, и войско у врага — не то, и поведение турок — разумнее: туркам всегда шли на пользу преподаваемые им уроки. О чем бы Штефан ни думал в те часы, в глубине сознания он уже понимал: с ходу султана не остановить, будь даже селяне-войники в час сражения при нем. Против великой силы нынешнего супостата нужно вести другую войну — лесную: малыми четами, тревожа и изматывая, выжигая землю на его пути, моря его голодом и жаждой. Такую войну его люди умеют вести отменно, хотя и от прямой схватки, если надо, не уклоняются. Пусть же уходят войники-крестьяне: главная сила войска, когда они вернутся, будет цела. Князь встретит врага на дороге к своей столице и, если так суждено, погибнет непобежденный, в бою. Это, может быть, решение воина, а не государя: Штефан сознавал, что в те трудные часы колебаний и внутренней борьбы воин в нем победил государственного мужа. Но разве господарь Штефан не воин более, чем князь?