Войку, сын Тудора

Коган Анатолий Шнеерович

Эта первая сеча, с саранчовыми полчищами, не принесла османам победы, — подумал мессер Джованни. Еще одна плохая примета в деле, затеянном его повелителем.

Желал ли он, впрочем, победы султану Мухаммеду? Честно говоря, мессер Джованни не смог бы ответить на этот вопрос. Взятый в плен восемь лет тому назад, восемнадцатилетним секретарем при командующем венецианскими наемными полками, сын писателя из Виченцы Марко Анджолелло не мог пожаловаться на судьбу. Он оставался христианином, несмотря на уговоры и посулы, и все-таки стал доверенным, обласканным приближенным двух величайших властителей исламского мира, вначале — сына, затем — отца. А ведь согласие перейти в их веру открывало перед ним неслыханные возможности, дорогу к небывалой власти и богатству, — не меньшие, чем перед нынешним великим визирем Махмудом, в прежние времена — сербом Душаном. Он был рабом, ученым рабом; но в этой огромной державе

все рабы султана, и великий визирь — тоже. Он был отчасти и скоморохом падишаха; но и наперсником, и щедро одариваемым другом, к чьим советам прислушивался могущественнейший из властителей на трех континентах. Он каждый день совершал рискованнейшую прогулку по самому лезвию дамасского ятагана — каждый миг, сказав что-нибудь невпопад или просто оказавшись не вовремя на глазах, мессер Джованни мог спознаться с шелковым шнурком или кривым ножом придворного палача Кара-Али. Но такое же могло случиться и с бывшим сербом Махмудом, и с каждым из сыновей султана, и с любым подданным огромной империи. Он жил среди опасностей, участвуя во всех походах своих хозяев, но с каждым днем, благодаря их дарам и своему влиянию при дворе, его богатство, доверенное надежной банкирской конторе на Большом канале в Венеции, росло и множилось. Мессер Джованни был не вправе жаловаться на судьбу.

Хотел ли все-таки хитроумный Анджолелло победы султана над христианами? В походе на бея Штефана это было особенно трудно решить. Душа мессера Джованни всегда отзывалась болью, когда турки одолевали христиан и совершали над ними свои жестокости; но ведь они воевали и с мусульманами — иранцами, сирийцами, египтянами — и вели в тех случаях себя не лучше. Чем люди бея Штефана заслужили другую участь — эти дикие и свирепые, непокорные и обуянные гордыней ак-ифляки? Смиренные и тихие патеры, время от времени присылаемые верному сыну церкви всеведущей римской курией, не раз внушали ученому секретарю султана, что жители Молдавии и русских земель в глазах истинного католика, пожалуй, хуже турок, ибо греческая вера суть богомерзкая ересь и более опасна, чем само магометанство. Но с высокого места, на которое он попал, умный Анджолелло видел гораздо дальше, чем глубокомудрые прелаты с холмов Ватикана, и понимал, что полки султана, если пройдут без сопротивления землю бея Штефана, окажутся перед верными Риму Польшей и Венгрией, ударят без помех по северному крылу раздираемого враждой строя католических держав.

Анджолелло перевернул страницу будущей летописи нового похода. Добравшись до Дуная, многие воины, особенно пешие, набрасывались на воду и умирали. «Вода у них пошла к сердцу, — записал он в тот день, — а саранча полетела дальше к Польше, и потом говорили, что она добралась и до немецкой земли.» Три дня стояли на Дунае; отдыхали, мастерили плоты, наводили плавучий мост, грузили обозы и наряд на суда, пригнанные из Силистрии и Видина. Большой отряд янычар и бешлиев под начальством Иса-бека первым перешел через реку и укрепился за ней, обеспечивая переправу. Падишах с частью спахиев и личным янычарским алаем ступил на левый берег последним.

И вот они в Земле Молдавской, стране бея Штефана.

В те две недели, сколько продолжалась переправа, султан Мухаммед ждал от бея Штефана послов с изъявлением покорности — послы не явились. Прибегали, правда, вместо них неведомые бояре, привозили письма, тайно советовались с визирем, с мунтянским беем Басарабом, с другими молдавскими боярами, покинувшими свой край, принявшими ислам и служащими Порте — в войске султана было до дюжины таких, до сих пор не утративших связей с родичами и друзьями за Дунаем. Султан думал, что вступит в богатые места с тучными нивами и стадами, с амбарами, полными припасов. Но Молдова встретила их пустотой. Были давно скошены не только пшеница да рожь — даже камыши в болотах. От городов и сел остались одни пожарища. Травы вытоптаны и сожжены, всюду чернели выгоревшие луга, над которыми гуляли ветры сухого и знойного лета. В тетради Анджолелло появляются тревожные записи. «И поднималась повсюду угольная пыль, — читал он теперь, — так, что заполняла небо, словно дымом, и каждый раз, добираясь до привала, мы становились черны лицом, и так же чернели наши одежды сверху донизу. И даже кони страдали из-за пыли, которая попадала им в ноздри. И потому султан ни разу не слезал с коня, и дозорные отряды не ломали рядов, пока лагерь не был устроен и охрана не обеспечена со всех сторон.»

А люди с пути великой армии султана ушли в леса. Жителей нигде не было видно; только вдали, на опушках кодр, время от времени мелькали всадники в мохнатых коричневых бурках, в высоких кушмах из такой же ткани или из овечьего меха. Пустив несколько стрел, если вблизи показывался турецкий разъезд, воины бея Штефана исчезали в чаще. Да исчезали без следа

чересчур далеко от своих забравшиеся конные дозоры осман. Да по утрам находили трупы задремавших на посту часовых или отважившихся выйти ночью из лагеря аскеров. Впрочем, такие случаи были редки; султан строго приказал своим разъездам не отрываться от главных сил; по ночам Мухаммед, вспомнив молодость, в простом платье, стараясь оставаться неузнанным, проверял стражу. Султан хорошо помнил внезапное нападение князя Цепеша на его стан и поклялся не допустить подобного в этом походе.

Анджолелло засмотрелся на проходившие мимо полки лучшей, самой закаленной, самой покорной воле своих военачальников армии в мире. Шли, молодецки гарцуя на великолепных конях, бешлии, знаменитые воины, стоившие в бою каждый пятерых, как говорило о том их название, но и жалование получавшие от султана против других бойцов пятикратное. Шли вооруженные копьями и луками пешие джамлии. Люди и кони, несмотря на жару и постигшие их лишения, двигались бодро; всадники глядели гордо, их взоры горели отвагой и уверенностью в победе. Многоконные упряжки волокли громадные осадные пушки — предусмотрительный падишах захватил с собой достаточно этих огневых чудищ, чтобы сокрушить крепости бея Штефана. Между колоннами и рядами без устали сновали с бурдюками и кружками юркие водоносы-сакаджи, без помех заполнявшие теперь кожаные мешки и большие бочки, следовавшие с войском на возах, холодной влагой чужой земли; из-под холмов Земли Молдавской било множество источников, и если бей Штефан мог отдать приказание отравить колодцы, родники и ключи оставались чистыми, как повелось с тех пор, как аллах сотворил этот мир. Шли, оберегая возы с палатками и прочим лагерным добром, квартирьеры-мусселимы, хозяева стана на привалах и ночевках.

На раскрытые страницы дневника пала горстка черного праха; это ветер принес пепел тех самых сожженных полей, о которых писал ранее итальянец. Мессер Джованни вздохнул и принялся торопливо вносить в тетрадь новые записи, макая кончик тростникового калама в чернильницу, которую держал перед ним один из его чернокожих телохранителей. Кончив писать, мессер Джованни велел обоим маврам свернуть палатку и вместе с ними поскакал догонять далеко ушедший вперед двор султана.

6

Султан беседовал с беем кара-ифляков милостиво и приветливо. Султан улыбался и шутил. С достоинством ехавший рядом с повелителем, не склонный к грубой, но искусный в тонкой лести господарь Басараб, как ни был хитер и опытен в интригах и делах политики и как ни изверился в людях, позволил себе поддаться обаянию, исходившему от царственного сераскера. Еще накануне выхода войск из Адрианополя Мухаммеда терзала болезнь. В походе же проклятая хворь отступила, словно сам аллах одобрил решение своей тени на земле — падишаха Блистательной Порты — и с благословением послал ему исцеление. Или то благотворно подействовало когда-то привычное, мерное покачивание в золотом седле, милое сердцу воителя стройное шествие алаев, рев верблюдов и ржание коней, скрип колес под тяжестью сверкающих на солнце грозных орудий — музыка и краски, которые являют взору только армии, рвущиеся в бой под началом победоносных полководцев. Какой ни была тому причина, ставшие привычными страдания не возвращались к султану весь месяц, прошедший с тех пор, как он выступил в поход. Только изредка смутная боль напоминала о том, что полное выздоровление еще не наступило. Но султан верил: исцеление ему дарует победа.

— Твои люди приносят добрые вести, мой бей, — сказал он Лайоте. — У Штефана, по их сведениям, осталась половина войска.

— Менее половины, о Порог справедливости, [76] — с улыбкой склонился воевода мунтян. — Из сорока тысяч, сколько он привел под Облучицу, ушли двадцать пять. Ушло и не вернется — уж я-то знаю этих разбойников. И еще, в канун боя, его лагерь покинут по меньшей мере пять тысяч. Останется не более десяти.

— Где же он теперь, этот дерзкий бей, так не дорожащий своей головой?

76

Порог справедливости — один из титулов султана.

— В двух переходах отсюда, великий падишах, — уточнил Лайота. — Строит вал, укрепляется. — Воевода достал из-за пазухи небольшой, свернутый в трубку клочок пергамента. — Вот чертеж лагеря, который он устраивает.

— Твои люди, вижу, мой бей, служат усердно.

— Скажи лучше — твои люди, великий царь, — снова склонился черный ликом Лайота, в знак уважения поглаживая на турецкий манер бороду цвета вороньего крыла. — Истинное величие всюду находит верных, готовых за него на смерть. Прикажешь показать, что они тут начертили?