Войку, сын Тудора
Шрифт:
Нет, не ангелы его люди, вольные пахари Молдовы; задиристы, надменны. Любят хмельные застолья, крепким винам своих подгорий охотно предпочитают огненную холерку, какую варят по торгам да привозят из Галицких мест, через Буковину и Покутье. Чуть что не по ним — и схватились за сабли, и пошла рубка. Но бояре, упорные враги землепашской шляхты его маленькой страны, бояре — лютее, жаднее, надменнее.
Слушая Влада, бесстрастно читавшего челобитные малого люда Молдовы на обиды и утеснения со стороны сильных и богатых, Штефан вновь обратился думами к тому, о чем пришлось неотступно мыслить с далекого дня, когда он, почти двадцать лет назад, взошел на отчий стол. Совсем еще молодой, воспитанный в чужих землях, проведший последние годы при мунтянском дворе, в дружине отважного и жестокого Влада Цепеша, Штефан плохо
Не думал, не заботился князь, по сану своему и заслугам, и о жителях городов, мастеровом, торговом люде, еще слабом и бедном; чужим купцам, семиградским и итальянским, даровал привилегии в ущерб своим, освобождая от многих платежей, которые своим приходилось неизменно вносить. Не помогал, не оказывал покровительства в тяжбах, которые у молдавских торговых гостей случались с иноземцами в Каффе и Львове, Брашове и Кракове, Сибиу и Гданьске. Несправедливое и равнодушное отношение господаря для молдавских торговцев и ремесленников оборачивалось большим ущербом. Да и ему, его княжеской казне было лишь в разор. Теперь Штефан знал: шли бы дела хорошо у них, его мастеровых и торговцев, доходы казны от налогов на мастерские и торги намного превысили бы пользу от пошлин, взимаемых с иноземцев. И были бы у него в тот грозный час свои пушки и сабли, кольчуги и самострелы, свое пороховое зелье. Не кланялся бы ради всего этого мадьярину и ляху, генуэзцу и венецианцу.
Господарь чуть усмехнулся, продолжая слушать москвитянина-дьяка. Ведь не хуже его люди иноземцев, не глупее и не ленивее, не менее искустны их руки и зорки глаза. Какие в Четатя Албэ кожевники, шорники! А в Орхее — ювелиры и кузнецы! А в Бистрице — оружейники! Города растут, жители ширят промыслы, торговлю. Делают уже вещи, о которых в их земле раньше и разговору не было; цыган в Романе — слыхано ли такое — взялся лить колокола! Куют сабли, шлемы, мастерят арбалеты; близок, может, день, когда сам князь в Сучаве, призвав умельцев страны, сможет устроить первый на Молдове пушечный двор. В селах тоже все больше растят на продажу хлеба, скота, собирают меда, воска, шерсти, кож. А больше товаров — больше в стране купцов, все богаче они, смелее, все дальше забираются от ее рубежей на возах да судах. И все громче требуют при том от господаря защиты, привилегий. Да уважения к себе. И все — по праву: их трудами страна богатеет и набирает силы.
— Да еще молим слезно, государь, — читал между тем Влад Русич, — мы, орхейские торговые люди, и весь мир орхейский: сделай милость, изволь, княже, иноземцам тем привилегии урезать. Ибо чем кормиться будем впредь мы, людишки твои, чем платить тебе, отец, твои государские подати? Оскудеем вконец. Сделай милость, поставь людей своих княжьих на рубеже со стороны мадьярской и других со стороны ляшской, да еще со стороны мунтянской, дабы стали нам защитой, ежели начнут королевские люди утеснять нас и грабить на дорогах да торгах. Ибо нет нам защиты, сиротам твоим, доселе нигде. И судят нас в иных землях иноземцы же, а от своей земли никто не оборонит, ни посол, ни дьяк. И грабят нас, государь, они в своих землях, и обирают в земле нашей. Ибо нам, людишкам твоим, государь, до двадцати раз мыто от Белгорода до Бистрицы платить доводится, а им — не платить.
Двадцать раз, думал князь, купцу-молдаванину кошель развязывать да платить мыто каждому боярину, по чьей земле ни проедет. Иноземцу же — только раз, в Сучаве, княжьему сборщику. Такова его правда для своих. Да нет, не бывать отныне и тому. Как ни осердятся их вельможные милости, паны-бояре, а право мыта князь возьмет на себя, чтобы было по-божески.
Князь поморщился, стиснул зубы: ноющая боль поднялась от щиколотки к бедру, старая рана напоминала о
Тогда, вознамерившись захватить с налета Килию на Дунае, молодой воевода Штефан в первый раз бросил дерзкий вызов самому славному и самому могущественному, пожалуй, полководцу мира, султану Мухаммеду. В Килии стояли мадьярские ратники; город считался владением мунтянского господаря, но тот величал себя уже рабом султана, так что Порта могла принять обиду на свой счет, что действительно и произошло. Нападение было отбито, сам Штефан — ранен в ногу пулей из крепостной пищали; спешному посольству, отряженному боярской думой в Стамбул с богатыми подарками и заверениями в покорности, удалось задобрить разгневанного падишаха. Большая турецкая армия, направившаяся было в сторону Земли Молдавской, повернула обратно.
В те дни, однако, случилось небывалое. При слухе о близящемся нашествии земля его всколыхнулась. Господарь, его ворники и пыркэлабы, начальники над жудецами не звали народ к оружию, но пахари Молдовы сами брали сабли и собирались в четы. Бояре готовили туркам полуторную дань и клялись им в верности, но крестьяне в небывалом дотоле множестве отовсюду съезжались в южные уезды, чтобы встретить захватчиков клинками. Выставили многочисленные отряды города.
Бояре в досаде замахали руками: ступайте-де по хатам, люди добрые, без вас обошлось. И ни один вельможный пан не уяснил себе тогда, что, в сущности, произошло.
Не понял этого и первый среди бояр Молдовы — князь Штефан. Только время, печали и опасности спустя годы дали ему уразуметь случившееся.
Впрочем, боярство страны в ту пору еще не умело задумываться всерьез. Четверть века смутного времени, длившегося после кончины Штефанова деда — Александра Доброго, чехарда господарей и господаричей, интриги и схватки между партиями и союзами великих панов — сторонников различных иноземных держав, — все это не располагало бояр к раздумьям. Вельможи и паны действовали: плели заговоры, свергали одних князей и сажали на престол других, а главное — грабили страну, обогащались сами и обогащали своих зарубежных покровителей. Разорялись, отходили в боярские владения вольные прежде села, рушилась торговля, нищали города. По дорогам бродили вооруженные шайки иноземных ратников, боярских слуг и просто лотров.
То было время боярского правления; бояре и решили за весь народ — туркам надо покориться. За год до возвращения Штефана в свою землю Молдова начала платить Порте дань, признав ее верховенство. Тогдашнему господарю, братоубийце Петру Арону, бояре писали: а не дадим дани — «турки придут и сами все у нас возьмут, как отнимают по сию пору жен и детей, братьев наших… И защищаться нам не можно никак…»
Штефан теперь знал: то был не только страх. То был также коварный расчет. И не только потому, что бояре Молдовы из года в год продавали свой хлеб в Стамбул, расчет был глубже. Паны Молдовы недаром видели в лице султана не только благосклонного хозяина. Глава боярской партии логофэт Михул, от Штефана сбежавший в Польшу, недаром предлагал в свое время ударить войском в тыл великому Хуньяди, втянутому в очередную войну с державой осман. С первых лет правления Штефан, правда, не искал с бесерменами мира и не выказывал покорности молдавскому боярству. Оно и не тревожилось, занятое сварами, не привыкшее еще считать своего государя хозяином.
Только первая большая победа князя заставила панов посмотреть на него иными глазами и показать ему волчьи зубы.
Король Матьяш решил тогда наказать дерзкого вассала; пытаясь поймать своего дядю, убийцу отца, Штефан каждый год вторгался в семиградские владения венгерской короны. Сильное королевское войско, ядром которого были черные латники знаменитого богемца Жискры, миновало заснеженные перевалы и вступило в Байю. Король приказал закрыть подступы к городу возами, перегородить улицы цепями и устраиваться на ночлег. Но среди ночи Байя запылала; сквозь завесы огня и дыма от дома к дому рвались косматые дьяволы в овчинах и кушмах, с саблями и тяжелыми буздуганами, рубившие и крушившие каждого, кто пытался спастись. Это напало Штефаново воинство, оставившее коней в окрестных лесах и поджегшее город стрелами с горящей паклей, на татарский манер.