Войку, сын Тудора
Шрифт:
Но облако взрыва рассеялось, и ликующие крики сменились воплями бешенства. За рухнувшими, разбросанными в стороны створками крепостных ворот турки увидели стену. Закопченную пороховым дымом, сложенную из больших камней, непробиваемую даже для пушек стену, которой феодориты наглухо замуровали въезд в свою твердыню.
И османы, изрыгая хулу на хитрых кяфиров, начали штурм. Пятый штурм Мангупа, тяжелый, долгий, который как и предшествующие, был отбит.
После боя Войку опять спустился по пыльным ходам в сердце скалы, в тайной надежде встретить ту, которая так долго не подавала о себе вестей. Роксаны нигде не было. Как в былые дни, сел он на камень в знакомом гроте, где впервые рассказывал княжне о Молдове. Скрипучий звон ржавых цепей прервал невеселые
— О чем печалишься, добрый молодец? — послышался въедливый голос святой. — Аль не сладка любовь княжеских девиц?
— Злая ты, тетка Евлалия, — устало ответил Чербул.
— Что есть, то есть, — с удовлетворением проговорила юродивая. — Люта я и зла — за грехи ваши, за нечестие ваше и непотребство. Все знаю о вас, все! Муки ждут вас всех, муки лютые, в этом мире и в том, и все — по заслугам вашим. Все ведомо старой Евлалии, божьему оку в грешной сей юдоли, Иисусову уху. Божий глас в моих устах: слушали бы князь и люди города Евлалию-святую — не пал бы на них ныне господен гнев.
— Голос разума — вот что надобно людям, — невольно возразил верный ученик белгородского Зодчего, сам на себя негодуя, что вступает в нелепый спор.
— Голос разума! — старуха затряслась от смеха, гремя железом, закашлялась. — Чего наслушался, мальчишка! Не от нашего ли базилея? Похоже, что от него!
Голос разума людям скучен, люди его не хотят. Им нужен мой! — юродивая в ликовании подняла руки. — Людям сладки речи блаженных, звон наших цепей. Пророчества, а не истины — вот чего они ждут. Впрочем, — блаженная понизила речь до зловещего шепота, — впрочем, истина мне ведома тоже. Все знаю, что есть, и особливо — что будет. Со всеми. С тобою и с нею, кого полюбил.
— Коли знаешь, скажи. — Суеверное любопытство выдавило из уст юноши слова, которых он тут же устыдился.
— Хи-хи! — раздалось в ответ. — Вот и ты, грамотей и умник, возжаждал глагола безумной! А святою не зовешь, как величают здесь меня все. Назови святой Евлалией, смирись, тогда все тебе и открою.
Войку молчал.
— Не хочешь, гордец! Тогда недостоин. Тогда не скажу. — И блаженная поползла прочь.
26
Генуэзские крепости на Великом Черноморском острове пали. Крымский юрт — самая могущественная из татарских орд, оставшихся от былой державы чингисидов, — отныне подручник Порты, вассал султана. А князь Александр с небольшим своим войском и тремя сотнями молдавских витязей заперся в Мангупе и стойко защищается. Об этом воеводе Штефану поведало письмо высокородных Думы и Германна, пыркэлабов Четатя Албэ.
Воевода, откинувшись в кресле, задумался. Русокудрый дьяк Влад, читавший государю поступившие в этот день листы, почтительно молчал. Князь ждал этого известия еще с мая, когда шурин Александр отправился в свой морской поход на галеасе «Тридент». Теперь свершилось. Орда без боя покорилась туркам, не как подданная, аскорее как союзница. Естественная союзница, единоверная, единодушная в жажде грабительских захватов и воин; чем дальше двигались к северу османы, тем неизбежнее становилось соединение этих природных хищников. Отныне Крым — турецкий оплот. Большое войско Гедик-Мехмеда, правда, пока еще не может влиться в армию, готовую выступить против Земли Молдавской; Гедик-Мехмед и орда еще прикованы к Мангупской скале. Надолго ли? Об это можно было только гадать.
В любом, однако, случае столица феодоритов не сможет держаться вечно; не штурмы, так голод доконает рано или поздно ее защитников. Может быть, такая судьба — божья кара новому базилею за грех братоубийства, может быть. Но разве дело повернулось бы иначе, если бы князь Исаак остался в живых?
«Птица умирает в своем гнезде», — старая молдавская поговорка кстати вспомнилась воеводе. Сколько продержится еще Мангуп — месяц, два? А там настанет осень, распутица и холод. В такое время большое войско султана вряд ли двинется
Но насколько дольше увязли бы там османы, если бы устояли мощные стены и башни Солдайи и Каффы, если безмозглые, ослепшие от жадности генуэзские торгаши послушались бы его, Штефановых, советов, укрепили бы эти отличные твердыни, снабдили их надежным войском, истребили бы измену среди своих военачальников. Доброе войско в таких крепостях смогло бы выдержать и самую долгую осаду. И нанести бесерменам урок, способный заметно ослабить враждебное христианству царство, утвердившееся в старой Европе, захватившее Второй Рим на Босфоре, подступающее теперь и к Первому Риму в Италии.
Крепости — вот главная для него забота на это время, сколько продлится ее передышка между турецкими походами на его страну. Белгород и Килия, Сучава и Нямц, Хотин и Орхей! Опоры для него, преграды для врага в будущей схватке, которой не миновать! Надо было крепить их стены, умножать и учить бою их гарнизоны, завозить для них из Брашова и Львова добрые пушки; те орудия, которые воевода заказал в прошлом году в Каффе, попали в руки его врагов. Надо было еще заботиться о припасах, чтобы в каждой его твердыне хранилось достаточно хлеба, масла, вяленого мяса и рыбы, да угощения для супостата — пороха, ядер, пуль и стрел, дротиков для арбалетов. И главное из главных: чтобы пыркэлабами в каждой стояли надежные, верные люди, ибо самая страшная опасность для крепости — измена, без боя открывающая ворота врагу.
Штефан всегда заботился о твердынях своей земли, укрепляя их, снабжая всем, что нужно для обороны, держал в них отборные отряды наемных воинов. Но сам никогда не запирался, не станет запираться в крепостях. Не для того крепил воевода Молдовы их стены и башни, чтобы за ними прятаться и ждать избавления волею бога и судьбы. Но чтобы, сковав и измотав врага долгими осадами, ударить вольным войском из лесу или поля и, прижав к непокоренным валам, разбить. Штефан вообще не прятался перед супостатами ни за камень, ни за чьи спины, не берег себя, бился всегда впереди. И не спрячется за стены или спины в новой войне с султаном, как тяжело ни придется в ней Молдове.
— Читай, Русич, — промолвил князь, обронив ненароком прозвище, которым на Молдове окрестили молодого дьяка-витязя за русые кудри и московское рождение. — Что там еще?
Влад снова принялся за бумаги, решая сам, как приказал ему воевода, какие зачитывать целиком, какие — только в главном. Разные вести приходили со всех концов Земли Молдавской, Верхней и Нижней. Неведомые лихие люди напали на торговый обоз, да были отбиты ратниками, нанятыми купцами… Убили нищего на дороге близ Тигины… Лэпушнянский пыркэлаб писал о том, что боярин Туган на пиру, охмелев, ударил кинжалом младшего брата, да не убил его до смерти… Игумен Путненского монастыря жаловался — бежали из святой обители пятеро кабальных холопов, послушавшись уговоров соседской общины — вольных крестьян; владыка просил управы на буйных меджиешей… Лесные лотры у самых ворот Чичея похитили шорникову дочку и, надругавшись, пытались продать на торгу генуэзцу, да были схвачены… Но чаще всего попадались жалобы о своеволии. Бояре, служилые люди князя покушались на земли врестьянских общин, уводили девок и баб, чинили людям насилия и обиды. И те перед ними не оставались в долгу. Крестьянские четы налетали на панские усадьбы, на ватры соседних сел, насильничали, угоняли табуны и стада; соседние общины, бывало, мстили друг другу и воевали годами, пока не приходилось мириться, чтобы вместе отбить нападение татар или большой шайки грабителей, какие пробирались через страну в поисках поживы, иногда — из самого Семиградья или Волыни.