Война Алой и Белой розы

Палмер Мэриан

Филипп усадил Маргарэт на стул. Не выпуская её рук, опустился рядом на колени. Даже при неярком свете было видно, что годы оставили на ней свой отпечаток. Между бровями залегли морщинки, кожа на висках, где беспокойно билась маленькая жилка, высохла. Но линия рта была по-прежнему твёрдой, а губы — такими же пухлыми и влекущими, как тогда, в Сен-Омере.

— Эрар ведь всегда был таким гордым… И вот — такая беспомощность. Даже сочувственные взгляды слуг были для него нестерпимой мукой. Он только и мог, что шевелить двумя пальцами — я научилась многое понимать по этим движениям. Через некоторое время речь немного восстановилась. И хотя говорил он очень медленно и невнятно, всё же стало полегче. Но всё равно, как ему было плохо — ведь

с ним нянчились, словно с ребёнком, да ещё без любви. Я никогда не приходила к нему с Симоном, но однажды он попросил показать его. Эрар едва взглянул на мальчика и тут же знаком велел увести. Через несколько недель всё же повторил свою просьбу. В возрасте Симона дети меняются быстро. Могу догадаться, что он высматривал в его личике. Мне-то давно уже было всё видно и с каждым днём становилось всё яснее. Однажды днём — Симона только что увели — Эрар пристально посмотрел на меня. Ну, я всё ему и сказала: как вы старались сохранить ему верность до самого последнего момента, и что это я сама во всём виновата, и что вы предлагали мне снадобья, чтобы всё осталось между нами и его репутация не пострадала. Я сказала, что он может отказаться от Симона, который не имеет права носить его имя. Сказала, что отошлю его в Англию, там за ним присмотрит мой отец. Что же касается меня лично, закон в любом случае на его стороне. Но Эрар только закрыл глаза, что означало — он желает остаться один. Я думала, что больше он никогда не захочет увидеть Симона, но ошиблась: прошло много дней, и он опять попросил привести его. Симону было тогда три года — вы видели его руки? Эрар прошептал, чтобы я подвела его поближе — ясно зачем. Я вложила ручку Симона в его ладонь, он повернул её ладонью вверх и внимательно вгляделся. «Он мог убить Огюста», — сказал он и заплакал.

Поднявшись на нетвёрдых ногах, Филипп разжал её пальцы и отошёл к окну. Через неплотно прикрытые шторы из зала доносились звуки музыки — это бродячий певец перебирал струны и что-то напевал. На нижних нотах голос его почти замирал. Филипп рассеянно слушал.

Повернувшись к нему, Маргарэт продолжала:

— Ни одна душа на свете, кроме вас, меня и Её Высочества герцогини, не знает, что Симон — ваш сын. Эрар признал его по собственной воле. Он для того и призывал его незадолго до кончины, чтобы в присутствии всех благословить его как сына и наследника. — Щёки её слегка покраснели. — Он понимал, что я снова выйду замуж. Симон слишком юн, чтобы распоряжаться таким огромным наследством. Передавать его под чью-нибудь постороннюю опеку слишком опасно. Опекуном должен быть мой будущий муж, которому после заключения брака по закону переходит и моя часть наследства.

— Понимаю, — напряжённо произнёс Филипп. Они были в противоположных концах комнаты. Потоптавшись немного на месте, он подошёл к Маргарэт, сел рядом и привлёк её к себе. — Я беден, Мэг. Даже больше чем просто беден — у меня вообще ничего нет, понимаете? Только то, что на мне, да ещё несколько крон, на которые я сейчас живу и которые понадобятся мне, чтобы добраться до Англии и вызволить Фрэнсиса. Это всё, что у меня есть, остальное пропало. Нельзя вам выходить за такого, как я, при вашем-то положении…

Маргарэт потрогала шины, пробежала своими нежными пальцами по толстой повязке на руке Филиппа.

— Вы поранили себе руку, милый.

Он сидел, прижавшись к её груди, и она никак не могла заставить его поднять взгляд.

— Любимый. Земли здесь богатые. Сен-Обен, Ленарсдик и всё остальное — всё принадлежит Симону. Будет и впредь ему принадлежать. Вопрос в том, сможет ли он их удержать. Неужели вы думаете, что на эти земли уже не зарятся? Наследник — ребёнок. Что это? Да ничто, и эрцгерцог это прекрасно понимает. Поэтому либо он найдёт Симону опекуна, а меня выдаст за стоящего мужчину, на которого и он сам может положиться, либо земли получит тот, кто сумеет взять их силой. А мне, дорогой мой, вовсе не хочется быть военным трофеем. — На полу появились шашечки

солнечного света, проникавшего сквозь шторы. Маргарэт опустила глаза и задумалась. — Если бы я была вам законной женой и случилось, что вы потеряли свои земли, разве вас так уж сильно заботило бы, что осталась только моя часть вдовьего наследства?

Наступило молчание.

Филипп хотел что-то ответить, но только тут сообразил, какие для него расставили сети. Не зная, плакать ему или смеяться над этим, он повернулся к Маргарэт и сказал:

— Ах ты, коварная. Да ты же прекрасно знаешь, что всегда была мне женой!

Она улыбнулась, как, бывало, улыбалась в детстве. Филипп, склонив голову, повторял и повторял её имя.

Глава 26

В середине дня повалил снег. Белые хлопья, кружась, падали на землю. Полуденное солнце с трудом пробивалось сквозь тучи. Колокольню церкви едва можно было рассмотреть. В монастырском саду поникшие под тяжестью снега стебли боты и валерианы казались какими-то уродливыми гномами.

Не лучшая погода для путешествия. Однако мужчина, стоявший у двери, с перекинутым через руку плащом, смотрел на всё это равнодушно и отрешённо. Где-то в глубине дома послышались шаги, зашуршали одежды, и на пороге показался приор.

— Милорд, ваш кузен здесь.

— Он точен. — Фрэнсис медленно повернулся и набросил плащ на плечи. — Ну что же, отец мой, весьма признателен вам за всё. Как бы дальше ни складывалась моя жизнь, я всегда буду помнить, что вы не только помогли мне выжить, но и надолго приютили. Жаль, что могу выразить свою признательность только словами.

Ответом ему был протестующий взмах руки.

— Я буду молиться за вас, милорд, — с непроницаемым выражением лица сказал священник.

Фрэнсис пристально посмотрел на него и произнёс без тени иронии:

— В этом и состоит ваша работа, отец Мартин, не правда ли?

Он склонился над рукой приора и вышел в коридор. Двигался он всё ещё неуверенно. Филипп раскинул было руки, собираясь обнять кузена, но заметил это и остановился. Он внимательно вгляделся в лицо Фрэнсиса — кузен сильно похудел. Мертвенно-бледный цвет лица выдавал болезненную слабость.

Наконец, осторожно обняв Фрэнсиса, Филипп с досадой произнёс:

— Право, мне следовало бы быть предусмотрительнее, Фрэнсис. В носилках вам было бы лучше…

— Ну да, а ещё лучше, если бы впереди нас выступали герольды. Я вполне нормально себя чувствую, Филипп. Не беспокойтесь. — Он перевёл взгляд с оруженосцев в ливреях, застывших в почтительном ожидании, на пажа, державшего в руках свёрнутую алую накидку, и удивлённо поднял брови. — Боже мой, откуда такая роскошь? Вы что, так разбогатели за эти несколько недель в Бургундии?

— Пожалуй, что так, — вынужден был признаться Филипп, невольно краснея. — Видите ли, Фрэнсис, я женился. Уже два месяца прошло. Не хотите ли поздравить меня?

— Вы… что? — Фрэнсис недоумённо посмотрел на кузена, а затем, сообразив, что к чему, рассмеялся: — А-а, понимаю. На этой малышке? Ну да, как же это я сразу не понял? Я слышал… что её муж сильно болел, и как раз гадал… Так, так. Ну что же, кузен, терпение ваше заслуживает всяческой похвалы, ведь столько времени прошло. Как хочется поздравить новобрачную. Ну, а что касается вас… — Он порывисто схватил Филиппа за руку. — От души рад. Вы это заслужили.

Филипп почувствовал, что слова кузена имеют глубоко скрытый — истинный — смысл, и ощутил, как больно кольнуло в сердце. Уж слишком разящим был контраст: он — счастлив и богат, а Фрэнсис, по существу, нищий.

Это сильно угнетало его. На всём пути от Тилбери Филипп, представляясь иностранцем, не решался слишком подробно расспрашивать о том, что происходит в Англии. Он знал совсем немного: король Генрих подарил Минстер-Ловел своему родственнику, графу Пемброку. Поэтому Анна с детьми вынуждена была оттуда уехать.