Война по обе стороны экрана

Вдовин Григорий

Так что человек без трусов в Мариуполе обречен на тщательные проверки.

Мариуполь сейчас невероятно нуждается в белых КамАЗах МЧС. И я верю, что они уже готовы к отправке. По-другому нельзя.

А история мариупольского Хатико развивается. Пса забрали неравнодушные волонтеры, его лечат, и он в хороших и надежных руках, у него будет новый дом. Кличку дали – Марик, старую ведь никто уже,

видимо, не узнает.

23 марта

Мариуполь, поездка четыре и пять. Больница и аэропорт. «Библиотека»

Мы идем по дороге от Мариупольского аэропорта к шоссе. Уже сумерки, позади очень тяжелый и очень насыщенный день. Ноги ноют – попробуйте походить по территории аэропорта из конца в конец, да еще в бронежилете. Дорога абсолютно пустынна и так же абсолютно безжизненна. Возможно, потому что мы знаем – она заминирована. В самом начале, на съезде с шоссе на Мангуш, по асфальту в шахматном порядке расставлены здоровенные плюхи противотанковых мин. Пройти между ними можно, а проехать – нет. В кустах стоит подорвавшийся грузовик с открытой дверью кабины – заглядывать туда мы не пошли, еще днем было заметно, что грунтовая дорога заминирована тоже, не только асфальт. И если на асфальте все видно, то на земле можно и не заметить, водитель грузовика поплатился.

Кто-то постарался на славу. На самом шоссе, уже в сторону Мангуша, подорванная гражданская машина, водителя выбросило, он лежит на обочине. Сначала мне показалось, что птицы что-то ищут в горе тряпья с фиолетовыми пластиковыми тапками, потом только стало понятно, что это не тряпье, а кто-то еще совсем недавно бывший живым. Мое отношение пугает меня самого, я ловлю себя на этой мысли уже не впервые, и не на первой войне, но думаю об этом всего секунду – слева, со стороны Мангуша, начинает бить артиллерия.

Когда раздаются трескучие и громкие выстрелы САУ, вздрагиваешь все равно, несмотря на то, что внутренне вроде как к этому готов. Когда мы подошли к дороге, почти стемнело. Машины стояли там же, где мы их и оставили, – у стелы со стрелкой «Аэропорт» в сторону. Автоматически начинаешь считать выстрелы. Раз, два. Пауза. Три и четыре почти сливаются, и сразу пять. Слышно, как снаряд, прямо ощутимо набирая скорость у тебя над головой, с шелестом, как будто за ним развевается кисть целлофановых хвостов от воздушного змея, уходит в сторону города. Через пару секунд его уже не слышно, но он продолжает лететь. Еще пару секунд тишины – и раздается ужасный грохот прилетов, который усиливает городское эхо. Они долетели. Раз, два. Пауза. Три и четыре почти сливаются, и сразу пять. «Азовсталь» сносит огненный вал. Если мне страшно думать о разрушительной мощи того, что сгружают на голову окопавшихся на заводе на расстоянии десяти-пятнадцати километров, то что же чувствуют там они? Но в этой ситуации сочувствия к ним нет. Амбиции и зашоренное куриное мировосприятие, формируемое примитивными нацистскими кричалками (и что из этого причина, а что следствие – я знаю, что этой фразой будут возмущаться), им хочется желаемое выдать за действительное – и в угоду этому приносят в жертву город. Не их город. Гекатомба получается за чужой счет – даже с учетом того, что сами они тоже погибнут, хотя очень даже пытаются и выскочить: жить хочется всем.

Перед тем как садиться в машину, я смотрю на Мариуполь. Черный дым через весь город наклонными струями поднимается с севера на юг, его видно даже на фоне потемневшего вечернего неба. Город горит. На верхних этажах видно зарево пожаров. В сгущающейся темноте это как будто жерло вулкана в стене дома. Оно очень яркое, и огонь живет там своей жизнью, пожирая все, кроме бетона, и медленно, но уверенно делая здания черными с первого до последнего этажа, но это будет видно днем. Красная плазма как будто рождает какую-то новую сущность. Над потемневшим городом, погруженным во мрак и освещенным только всполохами огня, начинает рваться «салют». Разноцветный, много и сразу – над уровнем крыш. Огонь добрался до какого-то пиротехнического склада и продолжает свой безумный безудержный пир.

Это был Мариуполь.

Больница

Утро

этого дня – оно имеет свои запахи, и в городе, в котором идут бои, тем более. Свежесть, перемешанная с запахом дыма и горелой пластмассы. Проезжают несколько танков – поднимается пыль, и ударяет струя мощного выхлопа солярки. Запорожское шоссе не меняется. Такое же броуновское движение – одни возвращаются с поисков еды со стороны складов, везя тележки, на которые нагромождены какие-то невероятные по несовместимости вещи. Ящик шампанского, упаковка консервированной фасоли и рулон утеплителя. Крепкий алкоголь разбирают быстрее. Другая толпа – направляются на выход из города. Пешком, многие тоже с тележками из супермаркета. Дети, кошки, собаки, тюки, сумки… Попробуйте провезти груженую тележку по асфальту хотя бы метров сто, не говоря уже о нескольких километрах. Народу на улицах становится с каждым днем все больше. На бензоколонке, где люди ждут автобуса на выезд, стоит толпа, люди, как на перроне в час пик, ждут поезда. Понятно, что такое количество людей не влезет в один автобус и даже в два. Чуть в стороне военные ведром с веревкой из подземной емкости достают бензин тому, кто в нем нуждается – своей очереди ждут несколько машин с людьми.

«Шестерка» с расстрелянными хозяевами пса Марика стоит так же, убитая женщина так же лежит рядом. Сейчас это уже сильно запыленный объект посреди многополосной оживленной дороги. Частный транспорт с белыми лентами, военные грузовики, бронетехника – все огибают этот островок скорби. Полиэстровую ткань, которой она была накрыта, с женщины все время сдувает. Мы останавливаемся, я накрываю ее, придавливая несколькими кирпичами. Кстати, один из украинских пленных, сдавшийся на днях, рассказал, как именно была расстреляна эта машина: с того самого блокпоста, где сейчас проверяют выезжающий и въезжающий в город транспорт. Командовал там азовец с позывным Дед.

Перед улицей Шевченко сворачиваем направо, вдоль сгоревшего «Порт-Сити» и трамвайных путей. Троллейбусные и трамвайные провода висят и валяются лохмотьями, между поваленными столбами дорога вьется змейкой. Девятиэтажные дома по левую руку – сгоревшие. На перекрестке с Троицкой, перед церковью, сворачиваем налево. Огромная куча сгоревшей коммунальной техники – видно, что здесь был сильный бой, все очень сильно покорежено и на скорую руку раздвинуто так, чтобы можно было проехать. Предполагаю, что выезд был перегорожен грузовиками городских служб, чтобы никто ни мог не выехать, ни заехать, пока не приехали танки и не заехали, уже не спрашивая.

Справа начинается комплекс зданий городской больницы, у которого просто толпы людей. На крыше – российский флаг. Надпись на больнице – «Областная». Хотя областная в Донецке, но, когда он был, по логике Украины, оккупирован, областной сделали бывшую городскую. Ощущение, что мы приехали на вокзал. Люди ждут гуманитарку и быстро, по закону джунглей, начинают со всего сквера перед входом быстро стягиваться к крыльцу. По виду нашей колонны они безошибочно угадывают – сейчас будут давать еду. И они не ошибаются. Мы привозим в больницу лекарства, продуктовые наборы. Выстраивается очередь – все очень организованы и записывают номера на руку. Сразу они становятся уже трехзначными. Кто подходит с опозданием, интересуются текущими номерами и, умело оценивая объем нашего грузовика, понимают, что не хватит. «Да и х… с ним…» – краем уха слышу реплику самому себе пожилого мужчины, понявшего, что зря ускорялся в сквере.

* * *

Мы в это время пишем интервью мамы со школьником… Спрашиваю, что у них тут происходит, получаю от школьника ответ: «У нас тут происходит дурдом». Не могу с ним не согласиться. У них нет вообще ничего, кроме того, что на них надето. Пришли они записываться на отъезд – от больницы начинается погрузка каждое утро на автобус в какую-то другую жизнь. Причем, насколько я понял, этот автобус организовывают какие-то стоящие в больнице русские военные своими силами. Нашли автобус, нашли водителя и сажают в него женщин и детей. Мужчин не сажают. «Только бабы и дети, так вашу мать, непонятно, что ли…» – из двери орет бородатый военный с автоматом и осетинским флажком на рукаве. Невольно вспоминаешь вечное из «Титаника»: «Ladies and children first».