Война по обе стороны экрана
Шрифт:
Цепочкой мужчины перекидывают баклажки с водой. Протекающая называется «раненый», ее отставляют в сторону. Все очень споро и четко. Снаружи стоят люди и спрашивают: когда начнут раздавать. Интересуюсь у директора – не влезут ли. Она кивает на ополченца с «мосинкой» и ОП-6, который сидит на диване и чистит ее. На ногах – сапоги «дутики». Сам – электрик, сильно немолодой, пришел в военкомат по собственному желанию. С коллегами – на охране школы.
Директор показывает пункт помощи для детей. Он отдельно, в соседнем здании. Так же все посчитано и учтено. Детям выдают сгущенку. Это главная валюта (после сигарет). Потому что воды нет, молока нет. Рядом ящики с вещами – люди из уцелевших квартир приносят что есть для тех, у кого нет ничего и квартира не уцелела. Семейная пара набирает вещи для детей… Пятимесячный – умница-мальчик – спит в коляске, девочка пяти лет тоже умница. Она сразу берет в руки батон колбасы
Спрашиваю у директора про смысл, что думают люди, о чем они думают. Вздыхает и задумывается. Люди за этот месяц пережили столько, что сейчас им будет очень сложно навязать как-то позицию, с которой они не согласны. Конечно, из тех, кто выжил. Наша беседа происходит на фоне импровизированного кладбища, которые сейчас в каждом дворе – холмики, самодельные кресты с написанными маркером именами и фамилиями, датами жизни. Дожди, конечно же, смоют эти надписи, они уже начали расплываться. Я разговаривал об этом явлении с работником Прокуратуры ДНР – город ждет волна масштабной эксгумации. К нам подходит мужчина: а вы не раздаете газеты? Я, говорит, все время не успеваю за газетами. Интернета нет, а хочется новостей. Книги в каждой квартире есть, но что там в мире? Киев не взяли? Я, честно, очень долго собираюсь с мыслями, чтобы ему ответить.
Другой мужчина подходит и с торжествующей улыбкой показывает начищенную пряжку ремня ВМФ СССР, с якорем. «При Украине это была реальная уголовка – такое носить. А уроды могли и убить». Уроды – это азовцы. Женщина на электросамокате – в обесточенном городе это является определенным манифестом. Подходим поговорить – заряжать разрешают военные, от генератора. Пешком не находишься. Рассказывает, как пыталась покинуть город с детьми и больным отцом. На выезде, перегороженном коммунальной техникой и с заминированным участком дороги, стояли азовцы и издалека кричали: «Вертайтеся до дому. Выезда нет, там опасно. Вертайтеся до дому. Або с детьми садиться в автобус, мы вас вывезем». Три автобуса стояли рядом, в которых сидели люди. Куда повезут – никто не говорил. Так и уехали они – никто не знает куда.
Вспоминаю театр и разговоры о гражданских на «Азовстали». «А вы почему не сели к ним в автобус?» – «Я им не поверила. Человеку, которому не веришь, станешь разве доверять жизнь своих детей?» Отец в итоге все это не пережил – инфаркт. Дети живы. Самокат на ходу и заряжен. Кстати, «Теслу» я в городе встречал неоднократно, дважды разные – на ходу.
У подъезда мужчина варит в кастрюльке гороховый суп. «Супруг вот мой…» – кивает на него школьный директор. Супруг, по профессии водитель, рассказывает: «Она у меня девушка решительная, я с ней не спорю». На всех раздачах и учетах, кстати, сидят школьные педагоги. В случае критической ситуации – это невероятно гибкий кадровый резерв, способный на четкое решение любых, самых нетривиальных задач. И просто очень порядочные люди.
Эвакуация
Директор сама, кстати, учитель русского языка и литературы. В матрице новой украинской государственности – не имевшая профессионального будущего.
Чеченцы привезли в школу медикаменты. Уважаемый аксакал, глава конкретно этой миссии, произносит обязательную мантру: фонд имени Героя России Ахмада Хаджи Кадырова по распоряжению Героя России Рамзана Кадырова… Просто имена и фамилии лидеров Чечни, без регалий, их не называют – своя специфика. Терапевт, назначенная командовать фельдшерским пунктом, перечисляет, в чем самая большая потребность. Именно это чеченцы и привезли. Записываем интервью с еще одним командиром, имеющим отношение к лекарствам, которого с собой подвел, в свою очередь, чеченский командир. Какие там взаимоотношения и политесы – разбираться некогда. Капитан, с морпеховскими нашивками. В процессе этого интервью я понимаю, что он рассказывает что-то невероятное. Морпехи-черноморцы прямо сейчас проводят эвакуацию из больницы номер 4, где идет бой. На бэтээрах вывозят за два-три квартала, где нет стрелкового и прямой наводки, там перегружают в гражданский транспорт волонтеров, которые уже вывозят из города. Неходячие люди, после операций, с ампутированными конечностями, в тяжелом состоянии, застрявшие в больнице с начала марта. Среди них дети, которых с утра вывезли уже шестнадцать, а всего – уже больше ста человек. Весь район, в том числе и где происходит перегрузка, – под сильным минометным обстрелом. «Поехали, посмотришь…» – приглашает меня командир морпехов и замолкает.
И тут наступает достаточно тонкий момент, который есть в работе каждого журналиста. Очевидно, что об этом рассказать нужно. Очевидно, что история нетривиальная. Очевидно, что опасно. И в какой пропорции эти ингредиенты коктейля нашей работы смешаются сейчас, должен решить именно я и
Как понять в воюющем городе, что ты едешь не туда, куда надо? Во-первых, все становится сильно громче. Во-вторых, с улиц пропадают люди. Те редкие из них, которых встречаешь, не идут куда-то, а перебегают. Домашние животные – растерянные и убегающие как раз в обратном направлении от того, куда направляешься ты.
Kangoo с капитаном ускоряется – мы следом, я тоже хочу уже доехать до какой-нибудь стены, за которой можно остановиться и убраться с широкого и совершенно безжизненного проспекта, со свисающими до земли проводами, между которыми надо лавировать, и с сожженными машинами, которые надо объезжать, в конце него – заводские трубы и смог от разрывов. Там – «Азовсталь». Глаз выдергивает угловой магазин – видимо, там торговали одеждой, или это был какой-то склад. Взрывом через выбитое окно из него выбросило гору манекенов телесного цвета, теперь разбросанных по земле в нелепых позах, а у стены – сваленных бесформенной массой. У них стоит пес и смотрит на единственные подвижные в округе объекты – наши машины. С тоской и раздумьем на морде. Пес с ошейником, на коротких ножках, глаза умные. Он явно домашний, и явно он уже очень давно совсем один. В клубах пыли передняя машина заворачивает между домов, и пыли становится еще больше, едем уже поперек каких-то газонов, смятых детских площадок, прямо по земле – сыпучей, как мука.
Великий и могучий
Каре сталинских двухэтажек – когда-то это был уютный дворик. Машины ставим за дом. Посередине двора – наезженные загнутые огромные колеи. Я понимаю, что это разворотный круг бэтээров. У подъезда – очаг, закопченный чайник, люди. Большими буквами на двери подъезда – дети, люди. На земле – носилки с людьми, они в отключке. На стульях сидят тоже. С забинтованными руками, ногами. С ампутациями. По нашим следам прилетают два микроавтобуса. У водителя «газели» полный рот золотых зубов, улыбка в белой бороде – блестящая. Машины свои, бензин и кормежка – откуда придется. Люди мотивированы на помощь очень сильно, хотя история для них совершенно бескорыстная – никакого заработка не то что нет, но можно еще и машину потерять или жизнь.
Невдалеке очень громко. Начинается очень сильный стрелковый бой, что-то явно происходит. Приходит солдат – в толстовке, с автоматом, одетый просто с невероятной небрежностью. Стоим за стеной. Оператор снимает погрузку, я лихорадочно думаю над текстом стендапа, а ему хочется поговорить. Он из девятого полка. Кто следит за событиями – поймет примерное направление нашей дальнейшей беседы, но мне уже некогда – в клубах пыли из-за домов с тихим и уверенным урчанием, почти бесшумным для своих габаритов и в шуме канонады, показываются два бэтээра. Я понимаю, что они как-то очень странно выглядят, и не сразу понимаю почему. На броне, прямо сверху, навалены люди, на вещах, на одеялах. С перевязками. Такие же, как только что сидели у подъезда на стульях и которых только что увезли на микроавтобусах. Бэтээры останавливаются на кругу, который я так безошибочно определил как место разворота. Откидываются боковой люк и ступенька. В проеме появляется миниатюрная бабушка в зимней шубе.
Я даю ей руку, пытаюсь что-то спрашивать, но интервью не идет (много лишнего, а сбить человека на нужное не получается, а на рассказ «от Адама и Евы» времени просто нет, запоминаю только фразу: я видела, как украинцы подорвали вход). Начинают снимать лежачих с брони. Прямо в процессе этого подскакиваю к солдату – рассказывает, что обстановка сложная, сильные обстрелы, и из минометов бьют сильно. Вывозим сколько получается, в первую очередь – женщины и дети. Людей еще очень много. Из-за корпуса БТР появляется командир – отставить никому не нужную в данный момент времени фотосессию и немедленно продолжить разгрузку раненых с другой стороны боевой машины. Эта команда раздается полностью матом, печатного слова нет ни одного. Солдат слушается, и меня больше для него не существует. С противоположной стороны вынимают и вынимают людей – измученных, обессиленных, окровавленных, загипсованных, забинтованных, с аппаратами Илизарова. «Быстрее!» – так же подгоняет командир своих бойцов. Бэтээры уносятся в клубах пыли с таким же негромким и уверенным урчанием, а я еле-еле успеваю на их фоне записать стендап, попытка была единственной.