Война с Востока. Книга об афганском походе
Шрифт:
Он повернулся лицом к дощатой стене, где висела коническая, сплетенная из прутьев клетка, в которой, словно голубой огонек, скакала крохотная глазированная птичка. Желая ее рассмотреть, он приблизил глаза, переводя зрачки с пичуги, с ее острых, вцепившихся в жердочку коготков на стену, в которой светилась широкая щель и виднелся соседний дукан. Там, в дукане, были люди, слышались голоса, раздавался перезвон медной чаши, на которую сыпали то ли орехи, то ли горох. Прямо лицом к нему стоял человек в красной ковровой шапочке, расшитой бисером и стеклярусом. Из-под шапочки в упор, сквозь дырявые доски смотрели серые колючие глаза. По лицу ото лба, из-под надвинутой шапочки, проходил рубчатый, как от удара сабли, шрам,
Это было неправдоподобно, невероятно. За тонкой перегородкой, отделенный от Белосельцева истлевшими досками, стоял Дженсон Ли. Рассматривал его европейское безбородое лицо, неловко напяленную чалму, все его нелепое, в неопрятных складках облачение. Губы американца насмешливо вздрагивали. Их морщил то ли шрам, то ли улыбка презрения.
Совпадение было невероятным, сконструировано высшей загадочной силой, которая привела Белосельцева на кабульский рынок, выбрала среди сотен дуканов именно эту лавку птицелова, подвела к дощатой стене, показала сквозь щель человека, что неуловимо затерялся среди столпотворений Кабула, как иголка в стоге сена, управляя грозными разрушительными планами хазарейского бунта. И он, Белосельцев, ведомый этой высшей, не имеющей имени волей, наткнулся на тончайшую иголку.
Они смотрели один на другого. Белосельцев, чувствуя жаркий прилив крови к глазам, молниеносно обдумывал. Он выхватит из кобуры пистолет и, не целясь, от живота, выстрелит сквозь древесную труху, поражая американца, участвуя в операции захвата наравне с афганцами. Но операция была не его, он не был включен в операцию, не имел права на выстрел. Был аналитик, сторонний наблюдатель, соглядатай.
Тогда он отвернется от стены, незаметно, не сразу подойдет к Сайду Исмаилу. Громко спрашивая его, давно ли тот увлекается птицами и есть ли у него дома клетка, тихо, шепотом, одними губами, сообщит об американском агенте. Попросит Сайда Исмаила оповестить разведку. Передаст афганцам всю полноту ответственности и возможности действовать. Или замрет и застынет, полагаясь все на ту же высшую, безымянную силу, управляющую его побуждениями. Станет ждать произвольного развития событий, в которые его толкнет в нужный момент указующий перст.
И он недвижно стоял, смотрел сквозь широкую щель, как усмехаются губы разведчика, и рядом, у виска, металась голубая птичка, звонко ударяла клювом по жердочке.
Снаружи, сквозь гул толпы, мерное шарканье, хлюпанье и звяканье рынка, послышалась хрупкая ломкая мелодия шарманки, в которой вращался медный дырчатый круг, задевая за упругие рычажки, издавая жалобные мелодичные звуки. Они приближались, сливались в мелодию. Появился цыган в фетровой шляпе, в малиновой шелковой рубахе, неся перед собой музыкальный сундучок. Медленно хромал в толпе, которая расступалась, и какой-то худощавый мужчина кинул в пластмассовый коробок горсть медных денег.
Белосельцев чувствовал, как сдвигаются к цыгану прозрачные клинья света, словно стрелы ударов. Из разных углов рынка, из дверей и окон дуканов, с крыши харчевни, из туманной глубины чайханы нацелены на него зрачки, пистолетные дула, нетерпеливые устремленья. По мере того как цыган приближался и громче, печальней звучала его шарманка, в движение этих отточенных стрел вводился искажающий элемент, искривляющий и ломающий стройный чертеж захвата. Острия, нацеленные на цыгана, промахивались, проскальзывали мимо, и захват срывался. Притаившийся за стеной человек исчез из вида. Белосельцев подумал,
Страшный удар в стену выломал трухлявые доски, пахнул пылью, кусками дерева, ржавыми гвоздями. В открывшийся длинный пролом, заполняя его сухим стиснутым телом, в дукан ворвался рыжебородый, в красной шапочке человек. Выставил кулаки, на которых висели, опадали лохматые обломки досок и мучнистая древесная труха. Мимо Белосельцева, оглядываясь на него, пронеслось ненавидящее, перерезанное шрамом лицо, оскаленный, свистящий рот, развеянная, как косое крыло накидка. Человек, расшвыривая клетки с птицами, вторым ударом, словно в руках у него был колун, прошиб тыльную стену и канул в прогале, среди тьмы, тряпья, скользких нечистот, оставляя за собой дымящийся след пыли, ветра и светящегося пространства.
И сразу снаружи загрохали пистолеты. В темных прогалах и окнах засветились выстрелы. Ожили, повскакали с мест сонные подслеповатые нищие, доставая из-под лохмотий автоматы. Мясники, рубившие тушу, побросали топоры, достали револьверы и, приседая, хоронясь за висящими окороками, стали палить. Белобородые старики в чайхане, степенно вкушавшие чай, молодо и резко вскочили, кинулись в разные стороны, стреляя на бегу из вытянутых стволов. В проулке, где секунду назад монотонно, в обе стороны, тянулась вязкая, как вар, толпа, образовался стремительный водоворот. Молча, как брызги от упавшего камня, расплескивались бегущие люди. Сыпались лотки с апельсинами. Скакали по земле твердые красные яблоки.
Белосельцев вытягивал голову, вглядывался в сумятицу, стремясь понять среди вспышек, прыжков причину срыва, смысл случившейся неудачи. Сайд Исмаил, все еще державший на весу пиалку с чаем, кинулся к нему, с неожиданной силой толкнул в угол, и из соседнего дукана, в пролом, повторяя скачки и движения пробежавшего рыжебородого, ворвался яростный, черноглазый стрелок. Паля с двух рук, наполняя дукан длинным грохочущим пламенем, умчался сквозь тыльную стену, озаряя пистолетными вспышками скользкую жижу.
Все стихло. Не было стрелков, вытянутых, грохочущих пистолетов. Исчезали и пропадали из глаз разгоряченные люди, закутывались в пыльные ткани, сдвигали на лбы матерчатые тюрбаны. В опустевшем проулке, среди рассыпанных яблок, лежал убитый цыган. Фетровая шляпа, раздавленная и сплющенная, плоско лежала рядом. Музыкальный ящик пестро, нарядно валялся, и из него чуть слышно излетали невнятные звуки. Медный диск завершал свои обороты, цеплял последние струнки мелодии.
Белосельцев выходил из угла, куда его затиснул Сайд Исмаил. Смотрел на убитого цыгана, на трухлявую дырку в стене, на мелькающую синюю птичку. Несколько пластов бытия на секунду совместились, как ударившие друг в друга клинки. Просверкали, прозвенели, осыпали искры и распались бесследно, оставив на земле недвижное тело в малиновой рубахе, заглохшую шарманку и маленький исчезающий вихрь, куда свертывалось и пропадало сгоревшее пространство и время.
– Спасибо, Сайд Исмаил. Ты меня спас. Иначе бы в моей голове появилось несколько лишних дырок.
– Очень плохо случилось, – афганец смотрел на убитого цыгана, подбирал с пола расколотую пиалку. Хозяин дукана, охая, поправлял висящие клетки, подходил к дыре в стене, оценивая нанесенный урон.
Белосельцев старался понять, что случилось на Грязном рынке. Кому было угодно свести и поставить рядом его, Белосельцева, и рыжебородого, рассеченного шрамом американца в красной бисерной шапочке. Укутать обоих в восточные одеяния, навесить под мышку тяжелые пистолеты, толкнуть навстречу друг другу в истребляющем жестоком броске. Развести и не дать столкнуться, оставив между ними крохотный зазор, в который улетели все пули.