Война солдата-зенитчика: от студенческой скамьи до Харьковского котла. 1941–1942
Шрифт:
Вся практическая учеба новичков в полку совершалась на поле стадиона, а теоретическая (изучение уставов и различных правил) и политическая – в помещениях.
Режим дня у нас на службе был, наверное, таким же, каким он существовал у военных во все времена. В 6 часов утра нас поднимали и заставляли в легкой одежде делать на поле стадиона зарядку, после чего мы умывались, тщательно заправляли свое ночное ложе на нарах, одевались окончательно и шли строем завтракать в столовую. Приняв пищу, возвращались в казарму, учились в помещении или на воле, обедали так же, как завтракали, снова учились и ужинали в столовой же между 19 и 20 часами вечера. После этого отдыхали и занимались личными делами (например, читали газеты и журналы или слушали радио
Требовалось исполнять различные наряды – физические работы. Пару раз меня и Женю Майонова ефрейтор Метелкин, почему-то сразу невзлюбивший нас, заставил почистить загаженные стены общего выгребного туалета и вымыть его пол и сиденья. Кроме того, в казарме он однажды сильно придрался к качеству вымытого нами шваброй и тряпкой пола, проверив его чистоту при помощи своего носового платка, который провел по вымытым доскам, после чего вынудил несколько раз повторить всю работу. Дошло дело до того, что, когда при вечерних проверках Метелкин собирался называть фамилии тех, кто назначается в наряд перед отходом ко сну, мы с Женей уже заранее держали поднятыми левые ноги, чтобы выйти из строя, будучи уверенными, что вызовут именно нас. Конечно, мы за все это на Метелкина сильно злились и в душе его проклинали. Однако сделать с ним ничего не могли.
По-видимому, Бог все-таки увидел нашу беду и позже наказал Метелкина, но, к сожалению, слишком жестоко. Дело было так. Во второй половине апреля 1942 года мы вместе с нашим обидчиком, также попавшим в состав одной с нами маршевой зенитной батареи, отправились с ней на фронт железнодорожным эшелоном. Доехали на нем до одной небольшой южной станции около города Изюм, и на наш поезд внезапно налетела группа немецких бомбардировщиков в сопровождении истребителей «Мессершмитт». Один осколок от сброшенных самолетами бомб попал именно в голову бедному ефрейтору, сразу отправив его на тот свет. И он, бедняга, даже не доехав до фронта, оказался единственным смертельно пострадавшим во всем эшелоне… Тогда мы успели дружно открыть огонь по тем самолетам из своих двух зенитных пушек и пулемета, установленных на железнодорожных платформах-вагонах, и вместе с местными зенитчиками рассеяли налетчиков и сбили один истребитель…
…Для всех военнослужащих очень хорошим нарядом считалось дежурство на кухне и в столовой. При этом они выполняли различные работы: таскали воду, чистили картошку, капусту, морковь, свеклу, лук и рыбу, подносили в зале столовой баки с едой и чистую посуду на столы, убирали с них и мыли грязную посуду, вытирали столы, убирали помещение, делали еще что-то. Но, главное, во время дежурства можно было много поесть, так как положенное питание было для нормального человека явно недостаточным.
У нас главным мясным продуктом, получаемым в столовой, была крупная каспийская и волжская рыба разных видов (включая даже осетров). Ее, по-видимому, в то тяжелое время было легче доставлять в Горький по водному пути по Волге из Астрахани, чем другое мясо животных и птиц. Конечно, эта рыба была очень вкусной пищей, но, когда ее подавали каждый день и по два раза в сутки – и как первое, и как второе блюда, она надоедала.
Хлеба – и только черного – давали по 600 граммов в сутки, но иногда и меньше, и его нам всегда не хватало. Совсем мало получали мы сахара, жиров и мяса животных. Мяса птиц (кур, гусей, уток) вообще не видели. Даже не попробовали молока, творога, ряженки, сливочного масла, сыра, яиц, свиного сала и колбасы. Ели пустые капустные щи, борщи, супы с крупами, картошкой и морковью, вторые блюда с полужидким картофельным пюре, пшенную и перловую каши и очень редко – гречневую и рисовую каши. Из третьих блюд чаще всего подавали простой, лишь слегка подслащенный
Во время еды все отделение усаживалось с двух сторон за длинный стол с расставленными на нем тарелками и гранеными стаканами для каждого едока. Затем один из сидевших (как правило, крайний) наливал черпаком из поставленного на конце стола дежурными по кухне бачка с едой в тарелки и стаканы первое и третье блюда и накладывал большой ложкой на тарелки второе блюдо. Большинство бойцов, включая меня, приходили в столовую с собственными ложками, засунутыми между обмоткой к ботинкам и брючиной к правой ноге. Всю пищу из тарелок ели только столовой ложкой, так как вилок не было. Не было и ножей.
В столовой всегда царили страшный шум и ругань, было тесно и очень много толчеи. В ее зале, имевшем низкий потолок, осенью и зимой стоял густой пар в виде тумана.
Почти все бойцы и младший командный состав в полку были полуголодными и мечтали досыта наесться. Многие из них в основном по той же причине хотели, чтобы поскорее их направили на фронт, полагая, что там кормить будут лучше и, кроме того, будут давать ежедневно «боевые» сто граммов водки. Утолить голод можно было, купив по большой цене дополнительную пищу за свои деньги, но для этого требовалось выйти в город, что было запрещено.
На территории стадиона мне с моими друзьями из Москвы пришлось побывать в наряде на кухне и в столовой два раза. В последний раз я и Женя Майонов возвратились из этого наряда, захватив с собой тайно из кухонного склада «плохо лежавшую» там большую рыбину, намереваясь обменять ее у местных жителей при мытье бане в городе на какую-нибудь хорошую еду или продать им свой товар за деньги. Поэтому сразу у себя в казарме мы тайком от товарищей спрятали рыбину. Казалось, очень надежно – на полу, на переднем конце сплошных нар возле стены здания. Но в банный день утром, когда мы ушли завтракать, оставшиеся дежурить в казарме командир четвертого отделения – шустрый старший сержант Василий Алексеев и его напарник каким-то образом нашли нашу рыбину. Когда взвод возвратился с завтрака, Алексеев спросил перед строем у всех, чья же эта очень большая рыба. Мы с Женей испугались и не решились признаться, что она наша, и земляки забрали ее себе. Затем они с другими двумя земляками как-то обменяли в городе эту рыбину на водку, которую тайком вместе и выпили.
Лишь через несколько дней я впервые разговорился с Алексеевым на родном чувашском языке, удивив его тем, что я тоже чуваш, и сказал ему, что он тогда забрал мою рыбину. При этом Алексеев, который был на три года старше меня, очень пожалел, что я раньше не дал ему знать, что мы земляки и соплеменники, и в этом случае «все бы было в порядке». (Забегая вперед, скажу, что я потом служил с Алексеевым в одной батарее и на фронте. А вообще в полку было много и других чувашей, и все они были отличными воинами.)
В своем полку до середины декабря 1941 года мы подробно прошли все приемы строевой подготовки и хорошо изучили различные воинские уставы, включая также устав несения караульной службы. Знание этого устава всеми бойцами любил проверять лично комиссар полка. Так, однажды в глубокую и очень морозную ночь, когда я, стуча ботинками на своих плохо обутых ногах, стоял с винтовкой часовым у склада боеприпасов, к нему стали приближаться из темноты двое лиц. Один из них был хорошо знакомым комиссаром. Но, несмотря на это, я все же громко крикнул: «Стой, кто идет?» И в ответ услышал: «Комиссар полка!» Однако для меня этого было недостаточно, и я, еще раз воскликнув: «Стой, стрелять буду!», вызвал по телефону у двери склада начальника караула. Тот с одним бойцом сразу вышел из караульного помещения, подошел к обоим остановленным мною лицам и уладил дело. На следующий день комиссар полка официально перед строем личного состава бойцов и командиров батареи выразил мне благодарность за «бдительное несение караульной службы».