Война солдата-зенитчика: от студенческой скамьи до Харьковского котла. 1941–1942

Владимиров Юрий Владимирович

Глава 12

…В Лозовеньке 6 мая, после ужина, перед которым нам всем разлили из бидона по кружкам по 100 граммов водки, каждому из нас командир взвода указал конкретное место, где можно будет ночами спать. На вопрос, сколько суток мы будем пребывать в селе, он не смог ответить. Мне досталось место внутри хаты на самодельной, сделанной из досок широкой кровати хозяев, на которой, конечно, никакой постели не было.

Наступило время ночлега. Хозяин – старик около 70 лет – улегся на подостланном соломой земляном полу под образами в переднем углу хаты, а хозяйка ушла спать в сарай, где имелся погреб. В этом погребе супруги могли прятаться от осколков бомб и снарядов во время налета самолетов и артиллерийских обстрелов. А главное –

хозяева держали там для себя определенный запас зерновых, муки и других продуктов, включая молоко и молочные изделия от своей коровы, пасшейся около двора. Оказалось, что у хозяев есть два взрослых сына, которые, как и мы, находятся в армии. А в конце села у них живет замужняя дочь с детьми, но уже оставшаяся без супруга, случайно погибшего во время прошедших в начале 1942 года зимних боев за село между нашими и немецкими войсками. (Кстати, во время этих боев в селе сгорело несколько дворов с хатами, от которых остались торчать лишь большие домашние печи с трубой.)

Я улегся на кровати, полностью не раздевшись, но сняв ботинки и размотав обмотки и портянки. Моим соседом на той же кровати стал упоминавшийся раньше пожилой шофер грузовика – уроженец Тверской губернии Михаил Дмитриевич Журавлев, который в последние дни очень со мной подружился. Мы подстелили под себя шинели, а под головы положили вместо подушек вещевые мешки и сумки с противогазами.

Перед сном меня разыскал комиссар батареи Воробьев, который сказал, что завтра мне следует к обеду выпустить очередной боевой листок, для чего принес с собой пару необходимых заметок и бумаги. Я принял к сведению приказ комиссара и обещал выполнить порученную работу в срок.

Примерно через пару часов после того, как я крепко уснул, мне пришлось внезапно проснуться из-за наступившего страшного холода – озноба. Поэтому, вытащив из вещевого мешка белый шерстяной свитер, подаренный мне к 1 мая, надел его дополнительно под гимнастеркой и, кроме того, вынул из-под себя шинель и укрылся ею. Но все это вовсе не помогло. Становилось еще более холодно, я стал дрожать, стучать зубами и невольно сильно прижиматься к теплому соседу, отчего тот сразу проснулся и задал вопрос, что со мною. Я ответил, что замерзаю, и после этого много повидавший на своем веку Михаил Дмитриевич, видимо поняв, в чем дело, быстро соскочил с кровати и отправился в соседнюю хату, откуда возвратился вместе с хорошо знакомым ему пожилым, как и он сам, санинструктором Федоровым.

Тот, осветив хату и меня карманной батарейкой, опросил и пощупал кое-где и, даже не измерив температуру, предположил, что у пациента, по-видимому, наступил приступ малярии, сочетающийся с сердечной недостаточностью. Он заявил, что малярию я мог подцепить от укуса малярийных комаров, которых им было замечено немало, когда наша воинская часть пребывала в лесу на берегу Северского Донца. Затем медбрат сказал, что, к сожалению, сейчас помочь мне ничем не может, накрыл меня шинелью соседа и попросил потерпеть до утра, добавив, что тогда он отведет меня в медсанчасть танковой бригады для подробного обследования и принятия решения. Скоро я перестал мерзнуть и снова заснул.

На следующий день к завтраку я почувствовал себя более или менее нормально. Скоро пришел медбрат, и мы с ним отправились в медсанчасть, располагавшуюся в большом здании сельской школы, занятия с детьми в которой уже давно не проводились. Здесь меня тщательно обследовала группа солидных врачей, установивших, что я действительно схватил малярию. Они дали мне большой пакет белого порошкового лекарства – хинина.

Кроме того, главный врач – еврей, специализировавшийся в области кардиологии, – обнаружил, что у меня «совсем не годится для пребывания в фронтовых условиях сердце». Он спросил, кем я был до войны, и очень удивился тому, как я при таком своем «статусе» оказался на фронте, так как якобы есть теперь в стране закон, согласно которому студентов старших курсов технических вузов по таким особо важным специальностям, как металлургия, нельзя брать в армию даже добровольцами. Согласно этому закону меня следует срочно

демобилизовать, а по состоянию моего сердца – тем более. Дальше главврач заявил, что он сегодня же поставит перед командованием танковой бригады вопрос о моей немедленной демобилизации, а пока будет поддерживать мое сердце соответствующими кардиологическими средствами – уколами камфоры. (Действительно, находясь дальше в Лозовеньке до 12 мая, я успел получить их три раза, что, наверное, меня и спасло.)

От врачей я ушел сильно расстроенным из-за возникшего беспокойства о том, что же меня дальше ожидает. Медбрат доложил обо всем происшедшем со мною командиру взвода, командиру и комиссару батареи, и те решили не обращать на это никакого внимания, приказав и мне поступать таким же образом. Из них лишь комиссар мне выразил добрыми словами сочувствие и оказал в тот же день очень большую помощь в выпуске очередного боевого листка.

Принимавшиеся ежедневно перед сном дозы хинина лишь частично избавляли меня в последовавшие сутки от вечерних или ночных приступов малярии. А уколы камфорой облегчили и стабилизировали работу сердца. Начавшееся 12 мая наше наступление, по-видимому, не дало возможности главному врачу бригады осуществить его намерение относительно моей демобилизации. А затем на фронте создалось такое положение, что ему было уже не до меня.

В селе все у меня пока шло своим чередом: строил вместе с товарищами землянку-бункер для командного состава и для других целей, периодически находился на дежурствах у пушки или пулемета, нес караульную службу, помогал хозяевам сажать на их приусадебном участке картошку, ходил с ведрами за водой из колодца недалеко от речки, приносил для всего взвода из полевой кухни питание, учился приемам боев различных видов, и особенно – стрельбе из орудий и пулемета по самолетам, танкам, другим объектам и целям. Выполнял, конечно, и другие работы и обязанности.

В один из дней привезли и заставили нас изучить схематические плакаты с изображениями различных немецких самолетов, названия которых были даны по фами лиям их главных конструкторов или руководителей фирм-изготовителей. Это были «Юнкерсы», «Хейнкели», «Дорнье», «Фокке-Вульфы», «Мессершмитты» и другие, имевшие соответствующие типы, конструкции и назначения. Ведь нам, зенитчикам, очень важно было знать, по каким именно самолетам мы стреляем. Естественно, показали нам и изображения отечественных самолетов, чтобы мы не могли спутать их с вражескими.

В одну из ночей меня послали дежурить с винтовкой в не освещавшуюся керосиновой лампой хату, где помещалось штабное отделение зенитной батареи с телефоном на столе, чтобы при поступлении сверху каких-либо команд можно было сходить и передать сказанное командованию части или позвать к разговору вызываемого человека. В ту майскую ночь погода была прохладной, да, кроме того, в неотопленной хате мне пришлось дополнительно мерзнуть из-за приступа малярии. Я вынужден был сидеть за столом на узкой и длинной скамейке, не снимая с себя шинель. Было очень тихо, скучно и грустно, меня немного трясло и клонило ко сну. Поэтому я несколько раз пытался улечься на той же явно не пригодной для сна скамейке, прислонив винтовку к большой печке.

Сначала в хате никого, кроме меня, не было. Но в полночь в хате появилась одетая в короткую, деревенского пошива темную и теплую верхнюю одежду толстоватая, но красивая на лицо хозяйка – хохлушка средних лет, о которой я был накануне предупрежден. Женщина поздоровалась со мной, сказав, что она хозяйка этой хаты, после чего частично разделась, расстелила свою нехитрую постель на широкой кровати и улеглась на ней, намереваясь, видимо, уснуть.

Сквозь сумеречную темноту я смотрел на эту сцену с полным равнодушием, что, вероятно, сильно задело женское самолюбие. И наверное, по этой причине она вдруг стала расспрашивать меня по-украински обо мне и моем возрасте и, наконец, очень ласково сказала мне примерно следующее: «Ти такiй молоденький та гарненький, сидiш, мерзнеш, подь до менi, я тобi согрiю, мабуть нiколи нi спав с дивчиною, так i загинеш, не попробував жiнку, це не гоже!»