Война солдата-зенитчика: от студенческой скамьи до Харьковского котла. 1941–1942

Владимиров Юрий Владимирович

Уже прошло обеденное время, и только тогда бойцы второго орудийного расчета принесли в ведрах и кастрюле обед из полевой кухни, расположенной в центре села, на берегу речки. Нас позвали на эту долгожданную очень многими товарищами процедуру.

К сожалению, то, что совсем недавно несколько человек лишились жизни или получили увечья, кое у кого отбило желание принимать пищу. А у меня – тем более. Однако мне, вопреки всему этому, пообедать, хотя и без аппетита, все же пришлось, чтобы окончательно не обессилеть и не умереть с голоду.

Сначала мы получили в котелке первое блюдо – горячий украинский борщ, а после него в том же котелке – гуляш с вермишелью. Третье блюдо – обычный компот из сухих фруктов – поели

из кружек. Каждому едоку выдали по большому куску свежего черного хлеба из ржи с примесью кукурузы. К удивлению многих, и первое и второе блюда были мясными и одновременно достаточно жирными – в них было много мяса, даже больше, чем следовало.

После окончания обеда часть бойцов отправили на помощь местным жителям тушить пожары в загоревшихся дворах. Воду для этой цели тащили ведрами из ближайших колодцев и из речки, протекавшей посредине села. Но номера нашего орудийного расчета по-прежнему находились на своих рабочих местах на пушке и около нее. Мы рассчитывали немного передохнуть, однако сделать этого не удалось: снова на небе потянулись эшелоном друг за другом, вероятно, те же самые немецкие самолеты, которые натворили в селе много бед перед обедом. (По-видимому, накануне они тоже устроили себе обеденный перерыв.)

И опять все совершилось почти так же, как и в первый раз, – мы постреляли немного, и снова безуспешно. Стали свидетелями дальнейших несчастий: гибели и ранения товарищей, детей, стариков и женщин, новых пожаров, уничтожения автомашин. В этот раз я обратил внимание на то, что самолеты пролетели также и над тем полевым госпиталем, где я вчера побывал, но при этом почему-то ни одной бомбы на него не сбросили. И поэтому сразу задал себе вопрос: «Неужели они обратили внимание на нарисованные над палатками большие красные кресты и проявили гуманность?»

Однако полной противоположностью этого сомнительного для меня проявления немецкими летчиками человечности явилось то, что я лишился при данном налете авиации своего очень хорошего старшего товарища Михаила Дмитриевича Журавлева. Как мне рассказали очевидцы происшедшего несчастья, это случилось так: Михаил Дмитриевич вместе с водителем разбитого 19 мая грузовика ЗИС и молодым шофером Загуменновым, обслуживавшим в те дни грузовую автомашину «Бедфорд» второго огневого взвода, у которой была не в порядке коробка передач, занялся в центре села у речки ремонтом той машины. Сняли с нее и разобрали упомянутый дефектный узел и стали с ним что-то делать. И как раз в это время прилетели самолеты, сразу обратившие внимание на четкий объект для успешного нанесения удара.

Первая же бомба точно попала в цель: разнесла автомашину на отдельные куски, убила водителя грузовика ЗИС и тяжело ранила в грудь Михаила Дмитриевича. Лишь случайно уцелел Загуменнов, который сразу же попытался помочь раненому коллеге, но не сумел. Лишь после окончания авианалета он смог прибежать к санинструктору Федорову и вместе с ним и носилками вернуться к лежавшему на траве и истекавшему кровью Михаилу Дмитриевичу. Санинструктор чем-то помог раненому, после чего его положили на носилки и принесли на них ко двору, отведенному для нашего взвода. Затем товарищи собрались доставить Михаила Дмитриевича в полевой госпиталь, но тот, находившийся все время в полном сознании, отказался от этого, заявив, что ему уже все равно больше не жить, и попросил его не тревожить. При этом он попрощался с присутствовавшими рядом бойцами и на их глазах скончался. Позже, услышав рассказ о смерти друга, я не смог сдержать слезы и горько заплакал: мне было очень и очень жаль покойного и обидно, что не сумел с ним побыть рядом в последние минуты его жизни.

Михаила Дмитриевича и водителя грузовика ЗИС вечером без особой церемонии прощания, завернув в шинели, зарыли в индивидуальном окопе, отрытом накануне на улице прямо перед хатой. Было сказано,

что этот окоп будет для обоих погибших лишь временной могилой и что их позже перезахоронят. Таких могил в селе, к сожалению, появилось 21 и 22 мая и позже очень много. (Посетив Лозовеньку снова через более чем четверть века, я убедился, что действительно почти все погребенные в ней и около нее во временных могилах тела погибших местные жители перезахоронили в одно очень большое братское кладбище в центре села. Для этого им вместе со специальными командами пришлось в течение оставшегося 1942 года подбирать на полях боев вообще не преданные земле тела, извлекать их из временных могил, а затем постепенно складывать трупы и сохранившиеся останки в одну большую яму. Аналогичная работа велась также в 1943 году.)

Кроме Михаила Дмитриевича и его коллеги в нашей батарее погибли в этот день при том же авианалете два бойца со второго орудия – второй прицельный и заряжающий. Получили ранения несколько бойцов из взвода управления и второго огневого взвода. Тех убитых похоронили вечером в другом месте, а раненых отнесли в полевой госпиталь. Неподобранными валялись на обеих улицах села, огородах и в других местах тела многих пехотинцев. В селе сгорели дополнительно несколько хат и дворовых построек. Пострадали здание штаба 199-й отдельной танковой бригады и одна полевая кухня.

После похорон товарищей состоялся ужин из полевой кухни, который прошел в таком же порядке, что и обед. Естественно, я, как и вчера вечером, не отказался от положенных 100 граммов водки, чтобы помянуть Михаила Дмитриевича, его коллегу и других погибших в течение дня.

В течение всей ночи с 21 на 22 мая в село и его окрестности продолжали прибывать отступавшие войсковые части, а некоторые из них, прибывшие ранее, начали покидать Лозовеньку и двигаться дальше на восток – к реке Северский Донец. И на западе, и на востоке до самого рассвета небо освещали разноцветные ракеты, однако шума возможных боев с противником, вероятно отдыхавшим, как и мы, слышно не было. После полуночи несколько раз пропел какой-то одинокий петух в одном из уцелевших дворов местных жителей.

Рано-рано утром 22 мая после завтрака нас сменил на пушке второй орудийный расчет. Завтрак был горячим, доставленным из полевой кухни (очевидно, повара работали даже ночью и с начала рассвета).

Утром к нам подошел командир батареи Сахаров и спросил, кто из нас может водить автомашину и быть дальше на всякий случай запасным шофером, так как мы вчера потеряли убитыми водителей Журавлева и его коллегу. Я хотел было сказать, что имею удостоверение шофера-любителя, которое осталось в Москве, но, подумав, решил не делать этого, так как вспомнил, что более года назад обучавший меня шоферскому делу инструктор Ахчеев посоветовал мне во время практической езды никогда не работать шофером, поскольку я «не чувствую машину». Кроме того, я сам сообразил, что, сильно физически ослабший в последнее время, все равно не сумел бы справиться с тяжелой работой водителя. Запасной шофер нашелся во взводе управления, но в дальнейшем побывать ему в этой новой должности так и не пришлось.

Вскоре – почти точно в 9 часов – налетела на село и его окрестности большая группа немецких самолетов. И снова повторилось почти то же самое, что и вчера. Теперь нашу пушку обслуживал второй орудийный расчет, а мы были на подхвате и вынуждены были стрелять по самолетам только из винтовок и карабинов. Опять возникли пожары, появились убитые и раненые. Я в этот период вместе с коллегами укрылся в окопе, одновременно стреляя из винтовки в небо и едва слыша оглохшими от грохота ушами жуткий рев пикировавших и моментами пролетавших на очень низкой высоте – прямо над головой – самолетов. Они посылали на землю всему живому смерть. Глаза застилали дым и тучи пыли, пахло порохом и запахами сгорания самых разных веществ.