Война за империю
Шрифт:
До сего дня.
— Что делать? — повторил Верховный, в сторону, не глядя на штабиста.
— Это… беда, товарищ Сталин, — заметил Шапошников.
— Это катастрофа, — необычно пустым, дребезжащим голосом отозвался генеральный секретарь. — Все строилось на том, что Америка останется в стороне. Но Ходсон убит, изоляционисты рассеяны и теряют время. А Рузвельт жив и теперь использует каждую минуту.
Сталин сжал кулак и тихо проговорил, почти прошипел, как гремучая змея перед броском:
— Проклятый паралитик.
Шапошников достал из кармана чистый белый платок, спокойными, уверенными движениями
— Сначала предполагалось, что мы дожмем англичан минной и воздушной войной, при нейтралитете Америки, — начал Шапошников, когда, наконец, водрузил очки обратно на нос. — До весны следующего, сорок пятого года, времени хватило бы. С лихвой. Но теперь это уже никак невозможно. К тому времени Рузвельт и его клика сумеют провернуть штурвал государственного управления, нейтралитет закончится, а к такому противостоянию мы не готовы ни сейчас, ни в ближайшие лет пять-семь, самое меньшее. Конечно, есть вероятность, что экспансионисты не смогут или не успеют переломить государственный курс изоляционистов, но со смертью Ходсона и выдвижением Рузвельта на первое место это крайне маловероятно…
— Они сумеют, — с тяжелой, мрачной обреченностью вымолвил Сталин. — Они сумеют… У изоляционистов нет фигуры, хоть сколь-нибудь сравнимой калибром с покойным Ходсоном. А Рузвельт сможет быстро объединить вокруг себя всех колеблющихся, перетянув их в свой лагерь. Им понадобится от силы полгода, чтобы сформировать несколько полноценных армейских корпусов, еще меньше — чтобы протолкнуть через Сенат какой-нибудь закон о безвозмездной помощи Британии… И вся наша работа пойдет насмарку.
Верховный сделал несколько тяжелых шагов, как школьник, получивший двойку, почти отирая плечом стену.
— Мы проиграли, — очень тихо, почти шепотом сказал он. — Надо отменять операцию…
— Нет.
Сталин вскинул голову и развернулся к штабисту, резко и энергично, но молча. На его лице промелькнула вспышка сумасшедшей надежды. И сразу пропала, задавленная невероятным усилием воли.
— Что же нам делать? — повторил генсек.
— То же, что в таких ситуациях всегда делали коммунисты. Идти вперед, до победы. Мы еще не проиграли, — с сумрачным спокойствием повторил Шапошников. — Я не политик, потому не берусь рассчитывать долгосрочные последствия смены власти в Штатах. Но как военный могу сказать — теперь надо или отменять высадку, или … переносить ее с будущей весны на эту осень.
Сталин по-прежнему молчал, но Шапошников понимал, что сейчас перед ним самый внимательный слушатель из всех, что когда-либо внимал словам штабиста.
— Высадка в декабре уже невозможна — слишком высок риск многодневных бурь. В ноябре тоже, погода слишком неустойчива, если десант и удастся переправить, то снабжение с большой вероятностью захлебнется в штормах. Но если удастся зацепиться за берег и устранить угрозу британского флота, то мы будем в состоянии поддерживать уже налаженные коммуникации, невзирая на погоду, хотя и на пределе. В любом случае успех или неудача собственно десанта определится в течение десяти дней,
— Две недели… — повторил Сталин. — То есть назначить день 'Д', скажем, на двадцатые числа октября… Или даже на рубеж октября-ноября, надеясь на чудо и хорошую погоду… Тогда к тому времени, когда придут штормы со стороны Гренландии, уже станет ясно, за кем победа.
Верховный достал трубку и пачку папирос. Пока он методично, очень аккуратно потрошил папиросу, набивая трубку желто-коричневыми крупинками табака, молчал в ожидании уже Шапошников. Штабист понимал, что для генерального секретаря это была такая же пауза, как для самого Шапошникова — протирание очков. Возможность взять перерыв и хорошенько подумать.
Сталин чиркнул спичкой, зажег трубку и сделал глубокую затяжку. По комнате поплыл сизый дымок.
— Мы рассчитывали, что впереди самое меньшее семь месяцев подготовки, — заговорил Верховный, и Шапошников отметил, что генсек резко изменился. Ушли последние нотки растерянности и душевного смятения. По светлому паркету снова шагал Вождь, который если и боялся чего-либо, то исключительно в очень дальнем уголке души, куда не было хода никому на свете.
— Семь месяцев… А теперь, Борис Михайлович, вы говорите, что можно успеть всего за два месяца с хвостиком.
Сталин остановился. Поднял трубку.
— С ма-а-аленьким таким хвостиком… и вы это гарантируете?
— Нет, товарищ Сталин. В новых обстоятельствах успех никто не гарантирует. Мы можем победить, можем проиграть. Но если не начнем в этом году, то проиграем наверняка.
— Сплошные риски, никаких гарантий, — протянул в глубокой задумчивости Верховный.
— Товарищ Сталин, у нас эталона нет, — честно ответил штабист. — Не с чем сравнивать, не от чего отталкиваться. Ни мы, ни немцы и близко к такому размаху не приближались раньше. Это как в прорубь нырнуть с размаху — или выплывем, или потонем. На треть все решит подготовка, на вторую треть — импровизация, а на последнюю — чистая удача.
— И вы готовы рискнуть? — с холодным прищуром спросил Верховный. — Как … настоящий коммунист?
— Да, — выпускник Императорской академии Борис Шапошников вернул столь же морозный, выдержанный взгляд.
— Хорошо, что вы так верите в мощь нашей армии… и в мощь немецкой армии тоже… Если бы еще не приходилось верить в чистую удачу…
Сталин снова затянулся трубкой, заложил свободную руку за спину, сжав ее в кулак. Задумался, склонив голову.
— Коммунисты не верят в удачу, — сказал он, после долгого раздумья. — Не верят. Но…
Сталин усмехнулся веселым дьяволом.
— … Но если другого выхода не остается, может быть и в самом деле стоит спросить у судьбы? — спросил он у Шапошникова.
Верховный аккуратно положил трубку на стол, так, чтобы на столешницу не просыпались тлеющие крошки, затем достал из кармана монету. Обычный пятиалтынный, пятнадцать советских копеек.
— Орел — начинаем, — предложил он. — Решка — отменяем. Посмотрим, благоволит ли судьба материалистам?
Ошарашенный начальник Штаба открыл рот, пошевелил враз побелевшими губами, пригладил волосы. Но так и не нашелся, что сказать.