Война. Апрель 1942 г. - март 1943 г.
Шрифт:
М. Азарова».
В этих словах вся скорбь матери и все величье русского сердца. Как Азарова отдала родине сына, все советские люди отдали родине самое дорогое: близких и себя, силы, чувства, кровь.
В День флага во многих странах Америки и на британских островах реяли пестрые флаги. Были украшены флагами города Советского Союза, от Мурманска до Владивостока. Но я думаю сейчас об одном флаге: о флаге свободы над истерзанным Севастополем, где обреченные люди в кромешном аду на крохотном плацдарме отбиваются от десяти немецких дивизий и от пятисот немецких самолетов. В истории войны Севастополь — эпизод, одна страница эпопеи. Но нет сейчас имени, которое больше бы говорило о советском мужестве, о самопожертвовании нашего народа, нежели это — Севастополь.
Год жертв
Воюет поколение, которое мечтало не о войне. Оно верило в братство народов. Оно с волнением читало романы Барбюса и Ремарка, оно болело за лишения немецкого народа. Нелегко было молодым понять, кто перед ними. Мать Азарова справедливо пишет: «Гады». Год тому назад в коротенькую ночь серо-зеленые солдаты, как змеи, ползли среди некошенной травы. Наши бойцы сначала верили, что перед ними обманутые люди, которых можно образумить словом. А гады ползли, вырывали у девушек груди, вешали. И теперь ненависть к врагу, как уголь, жжет сердце России. Недавно в, трамвае ехал боец-снайпер. Товарищ сказал про него: «Он застрелил семьдесят немцев». И тогда старая женщина, седенькая, морщинистая, подошла к снайперу и с необычайной лаской сказала: «Спасибо!..»
Нелегко человеку почувствовать, что такое воздух: для этого нужно очутиться в глубокой шахте, пережить удушие. Русский народ не знал прежде национального гнета: никто никогда не унижал русского за то, что он — русский. Гитлеровцы издеваются над русскими обычаями, над русской стариной, над русской речью. И мы чувствуем, как подымается в нас национальное достоинство. Россия теперь узнала, что такое взыскательный, всепоглощающий патриотизм. Гитлер разбудил страшную для него силу: гнев России.
Жизнь до войны была трудной и легкой. Трудной потому, что приходилось преодолевать косность и отсталость дореволюционной России. Легкой потому, что все дороги были открыты перед юношей. Подростки спрашивали себя: чем я стану? Летчиком? Инженером? Писателем? Молодое поколение было баловнем родины. Юноши шли по дороге жизни, как по шоссе. Прошел год. И вот наши дети стали суровыми солдатами, они идут с бутылками на танки и таранят вражеские самолеты.
Год тому назад немцы считали, через сколько дней они будут в Москве. Удар был сильным. Сурово прозвучал в раннее июльское утро голос Сталина: он предостерегая наш народ от гибельного благодушия. Немцы двигались на восток. В газетах наших друзей замелькали черные предсказания. Были и среди нас дрогнувшие духом. Но Сталин не дрогнул. Не дрогнул и народ. Седьмого ноября Гитлер хотел принимать парад в Москве на Красной площади. Гитлер принимал парад немецких мертвецов на всех полях, от Вислы до Оки, от Немана до Волги.
А на Красной площади защитники Москвы салютовали Сталину и нашему знамени.
Мы многое потеряли за этот год: мир, уют, города, близких. Мы многое за этот год обрели: ясность взгляда, плодотворную ненависть, огонь патриотизма, завершенность, зрелость каждого человека. Год тому назад мы были мирным народом. На нас напали профессиональные захватчики, люди, рожденные и воспитанные для механических убийств. — страна, где танки паслись, как в других странах паслись овцы, где женщины рожали не детей, но танкистов. И год тому назад мы пережили страшные недели: враг мчался вперед. Но напрасно Гитлер обещал немцам весной развязку. Когда-то немцы в три недели пожрали Францию. Теперь они семь месяцев осаждают Севастополь, и вот уже две недели, как его штурмуют, — крохотный клочок земли, русский островок среди моря серо-зеленых шинелей.
Один немецкий офицер, сидя в Гжатске, записал: «Когда мне говорят, что между нами и Москвой меньше двухсот километров, мне хочется ответить: между нами и Москвой память о зиме».
Между ними и победой этот год: непроходимая пропасть. Они могут вспомнить июнь 1941 года как первую смертельную рану. Они тогда бодро неслись вперед, подгоняемые голодом и честолюбием. Они не знали, что несутся навстречу
Среди густой травы, в селах, в городских садах, мы видим красные звезды священных могил: здесь погребены герои. В годовщину войны мы думаем о погибших: они с нами. Они продолжают жить и сражаться в каждой роте, в каждом полку. Погибшие в дни отступления вместе с живыми брали Елец, Ростов, Калугу, Можайск. Живы их подвиги, живы их имена, и, придя в дом, где жил убитый в бою товарищ, боец скажет жене: «Родная, он с нами». Он покажет на сердце: «Вот здесь». Павшие на поле брани — в сердце России. Мы их потеряли: велика наша скорбь. И мы их нашли, мы открыли величье их духа: мы знали их веселыми или грустными, бодрыми или усталыми — мы узнали их бессмертными.
Победа не падает с неба, победу надо достать из самых глубин земли, из самых глубин сердца. Когда Гитлер болтал о молниеносной войне, мы говорили о долгом и суровом испытании.
Наши испытания не кончены. Нелегко откажутся немцы от своей преступной мечты быть «герренсфольк» — «народом господ». Мы не закрываем глаза, мы знаем, что тернист путь к победе. Но мы знаем также, что это — наш путь.
Россия в гимнастерке, обветренная и обстрелянная, — это все та же бессмертная Россия, Россия Пушкина и Россия Ленина; и это новая Россия — она заглянула в глаза победе. Год тому назад мы услышали слова: «Победа будет за нами». Тогда победа была далекой: страницей истории, прозрением будущего. Теперь мы знаем победу: у нее защитные петлицы, она пахнет пылью, порохом, помятой травой. Мы подружились с ней, как с родной. Она не где-то вдали, она рядом — в твоем блиндаже, в твоем окопе, у твоей батареи. И мы теперь говорим: победа с нами!
21 июня 1942 г.
Сердце человека
Когда Леонардо да Винчи сидел над чертежами летательной машины, он думал не о фугасных бомбах, но о счастье человечества. Подростком я видел первые петли французского летчика Пегу. Старшие говорили: «Гордись — человек летает, как птица!» Много лет спустя я увидел «Юнкерсов» над Мадридом, над Парижем, над Москвой…
Во время Великой французской революции ученый Филипп Лабон изобрел мотор внутреннего сгорания. Он говорил: «Граждане, вы увидите самодвигающуюся колесницу, и она будет источником человеческого благоденствия, она сблизит народы». Полтораста лет спустя немецкие танки раздавили своими гусеницами правнуков Филиппа Лабона.
Машина может быть добром и злом. В конце восемнадцатого века передовые умы человечества провозгласили торжество человеческого начала. В их благородные речи вмешался гул первых станков. В руках бездушных и слепых себялюбцев машины стали орудием угнетения, и в середине прошлого столетия простодушные ткачи воевали против машин. Это было заблуждением. Машину не стоит ни наказывать, ни восхвалять: машина делает то, что ей приказывает человек.
Научный социализм воспринял высокие традиции гуманистов, он провозгласил торжество человеческого начала: не человек ради машины, машина ради человека. В рабочих кружках России пионеры революции повторяли прекрасные слова: «Человек — это звучит гордо». Социализм победил в бедной и отсталой стране. Руководители нашего молодого государства понимали значение машин: они должны помочь человеку стать человеком. Когда люди руками дробили камень, ковали железо и копали землю, они не могли приобщиться к глубине культуры и многообразию жизни. Мы строили заводы, чтобы дети могли играть в детские игры, чтобы юноши могли изучать математику и наслаждаться Пушкиным или Шекспиром, чтобы сложность мысли и тонкость чувствований стали достоянием каждого.
Леонардо да Винчи бесспорно приветствовал бы летчиков, которые спасли челюскинцев. Он признал бы своих последователей в Чкалове, Громове или Слепневе. Наши самолеты победили океан, приобщили миру Арктику. Они несли спасение роженице в пустыне, больному ребенку в тундре. Они приблизили Владивосток к Минску, Они приблизили человека к счастью.
Слова Филиппа Лабона нашли свое подтверждение на наших полях, некогда орошенных скорбным потом пахаря. Соху сменил трактор, и с трактористами наша деревня стала зеленым городом. Разве могли измученные страдой дореволюционные крестьяне читать романы, устраивать спектакли и растить в избах будущих академиков?