Война

Дильдина Светлана

— Я вас слушаю?

— Твой приятель из этих мерзавцев, или тебе попросту заплатили?

— Не понимаю, — холодея, сказала Сайэнн.

Всегда был к ней почтителен, хоть и сух — но так он вел себя со всеми. Да, недолюбливал молодую веселую женщину, боялся, что ее прихоти командир поставит превыше всего. Но при себе держал недобрые мысли, если они и были. А сейчас довольно грубо развернул, втолкнул ее обратно в комнату, будто провинившуюся служанку, сказал с неприкрытой враждебностью:

— У меня нет уверенности, иначе бы я доложил. Но я думаю, это ты

помогла.

— С ума вы сошли, по-моему, — ответила Сайэнн, подчеркнуто не замечая неуважения, жуткого от человека, всегда поступающего как предписано.

— Кто-то к тебе приходил ночами… мои люди следили, но не сумели его поймать. И ты читала бумаги командира. Если попробуешь уехать, сбежать…

— Если я попробую, то уеду, — ответила Сайэнн спокойно и неожиданно для себя почти весело. — Но я уже отказалась, хотя господин Таниера намерен отослать меня силой. Так что вы сейчас мой союзник — спрячьте меня где-нибудь, и доложите, что я покинула крепость.

Мужчина не сводил с нее недоверчивого взгляда.

— Так это не ваших рук дело?

— Не кажется ли, что я была бы последней дурой, до упора оставаясь в Сосновой? Только смотрите, теперь не откажитесь мне помогать! Иначе… так и будете мучиться сомнением, виновна ли я. Даже в Нижнем Доме, — Сайэнн коротко рассмеялась.

Все они скоро окажутся там. И она — точно без права выхода очень и очень долго.

Собственные покои казались чужими, незнакомыми. Занавеска — вышитые уточки, символ семьи. Пальцем погладила атласные спинки. Селезень хорош, а его подружка слишком уж блеклая. Грустная. И на сундуке уточки вплетены в резной орнамент — надо же, не замечала. Зачем так много их? Семья у нее тут, что ли, была?

Бродила, разглядывала. Думала.

Можно во всем признаться, только зачем? Пусть уж Таниера до последнего считает ее чистой и верной. Этот человек ее любил, и не его вина, что невзаимно. И как она подойдет, скажет? Кому другому бы могла в глаза посмотреть — уже смотрела четверть часа назад, — но не командиру Сосновой, не мужчине, которого она предала и лишила всего.

— Я обещала о вас позаботиться, — голос сзади был тусклым и пыльным, он не мог принадлежать Минору. — Вернемся в деревню, в город…

— Поедешь одна. Ты ведь… все поняла. Он увидит, как ты уезжаешь, меньше будет вопросов.

— И не просите…

— Да я и не прошу, я приказываю.

— А командир-то мне говорит — береги, мол, ее; я и не думал, что она остаться захочет, а у нее сердце-то золотое…

— Нет у меня сердца совсем. И поэтому ты уедешь, а я останусь.

— Думаете, он — тот — заберет вас отсюда?

— А ты дура, похоже, — сказала Сайэнн, какое-то время не мигая глядя на служанку; ту испугали до странности большие и прозрачные глаза. — Но за мою ошибку не тебе отвечать. Уедешь, будешь меня помнить. Может, расскажешь кому, что я сделала — как пожелаешь. А будешь настаивать, что меня бросить не можешь — я все расскажу командиру. Порадуй всю крепость тем, как меня убьют за измену. Нет? То-то.

Крепость покинуло какое-то количество женщин; могли уйти больше,

но опасались засады по дороге. Мужчин не отпускали.

Уехали носилки, в которых была одна Минору; носильщики тайну хранили, иначе им бы тоже не уйти. «Госпожа расстроена и не может ехать верхом», — сказала служанка.

Сайэнн не захотела проститься. Еще не хватало разреветься, тогда вся решимость полетит к демонам. Она была не веселой и кроткой, как думали — злой и самоуверенной, пусть такой Минору и вспоминает ее.

Голуби улетели; многие в Сосновой надеются продержаться до подхода людей из Срединной. А там может подоспеть отряд Лаи Кен.

Но птицы напрасно потрудятся. Чужаки наверняка знают, откуда будут ждать помощи, и постараются управиться раньше. А о том, сколько защитников в крепости, каковы ее слабые места, они знают точно — Сайэнн сама помогла.

Смеркалось, но шум во дворе не стихал, как обычно к закату. Сайэнн не уходила с галереи, спрятавшись за столбом. С такой силой ухватилась за перила, что пальцы свело; смотрела вслед голубям, когда уже и небо забыло о них.

**

Замер лес ночной,

Серебрится круг луны,

Там, на небе, воет волк,

Морду обратив к земле,

А с земли другой ему в ответ…

Не здесь бы, на храмовой земле, среди молитвенных гонгов и песнопений, такому звучать. И не весной — в стужу, среди заиндевевших стволов, хрустких сосновых игл.

Сама не знала, что подталкивает ее выбирать не милые, ласковые, а немного страшные, немного печальные песни. Но мальчик слушал, опустив подбородок на руки, смотрел сперва на певицу, а потом куда-то внутрь себя, и лицо его то темнело, то прояснялось.

Имя его — «осенний лист», прозвище — Тэни, «дымка». Ни в том, ни в другом нет надежды и радости.

С каждым днем все лучше понимала этого мальчика, у которого на первый взгляд было все, кроме здоровья, а на деле с ним местами вряд ли поменялся бы крестьянский мальчишка из любящей семьи. Энори заменил ему весь мир, намеренно ли, случайно.

Не стоит приписывать бывшему советнику генерала Таэна всеведение, поначалу лесная нечисть вряд ли могла знать, к чему приведет ее интерес к человеческому ребенку. А потом… потом он мог продолжать, уже осознавая, что делает.

Но вот песен ему точно не пел. Тут у нее была хоть небольшая возможность заинтересовать Тайрену — если обычные детские напевы мальчик скорее всего слышал от нянек, то окраинных колыбельных, полных мрачной готовности ко всему, слышать не мог. А у нее в запасе были еще песни-истории, как своих земель, так и чужих — из тех, что исполняют в народе зимними вечерами, или в долгой дороге, но не в богатых домах.

В конце концов, вкусы Энори она давно изучила, и представляла себе, какие предпочтения он мог вызвать у мальчика. И самой немного менять их, шажок за шажком, если те оказывались слишком уж странными.