Воздержавшийся

Ост Сергей

Сотня засуетилась, выполняя мои распоряжения. Когда я скинул галифе и сапоги, костёр уже пылал вовсю, так что мне оставалось только обтереться ветошью, да надеть сухую рубаху, развесив промокшую одёжу на шестах. Привал устроили у купки деревьев, одиноко пристроившихся близ берега.

Быстро стемнело, и лица пленных, построенных в отдалении, приобрели в отблесках костра какой-то мученический оттенок. Я уже в полной мере согрелся и успокоился, чтобы начать допрос. Присев на подтащенное красными казаками брёвенце у костра, и накинув бурку на плечи, я закурил папиросу.

– Кто старшой?

Повисла тишина. Всхрапнула лошадь. Плеснула рыбина в заводи.

– Ну,

я, – подал голос казак в чине старшего вахмистра. На вид – лет двадцать пять, чуб всклокочен, губа подёргивается. Но выпрямленная шея и взгляд исподлобья показывали, что он вполне контролирует свой страх.

– Давно с фронта?

– Уж полгода.

– Я смотрю, до креста дослужился. За какие заслуги?

– В Польше, во время атаки зарубил шашкой 14 пехотинцев и пулеметчика. Представлен к награде в девятьсот шестнадцатом.

Я хмыкнул, выпуская дым из уголка рта.

– Как я гляжу, навыки не растерял… Почто в Занюховской резню давеча устроили?

– Пусть бы не замали! – подал голос самый юный. – Мы к Корнилову пробивались, задерживаться не было плана, только провиантом запастись хотели.

– Их было вчетверо больше, – продолжил вахмистр как-то виновато.

– Да уж… Вчетверо. И потому вы всех положили.

Пленные молчали. Видно было, что супротив сего аргумента им нечего противопоставить.

– В бою это было, – подал голос ещё один казак. – Стало быть, не резня это.

– Логично. Ладно, отведите их греться, а со старшим я ишшо поговорю.

Ощущение опасности возникло где-то в затылке. Пленные? Вряд ли. Я осторожно осмотрелся. Сзади, чуть поодаль стоял Ящурман, наблюдая за происходящим. Заметив, что я уловил го взгляд, он деловито отошёл к другому костру и принялся разбирать бумаги в полевой сумке. Донос строчить будет?

– Садись к огню, – кивнул я вахмистру.

– Товарищ… – начал было караульный.

– Отдыхай. От меня не сбежит, – прервал я его.

Тот кивнул и удалился к группе казаков, приводящих в порядок оружие и сбрую на лошадях.

Вахмистр присел ближе, однако по игре мускулов на лице было видно, что он отнюдь не расслабился. Я угостил его табаком, однако и это, как мне показалось, не помогло расположить его ко мне. Курить со связанными руками, действительно, сомнительное удовольствие.

– Отчего новой власти противишься? – тихо спросил я.

– Ваше благоро… – осёкся вахмистр. – Товарищ, не надо агитировать. Что мне хорошего ваша власть сделала?

– А что, обидела чем тебя?

– Меня? Да не только ж во мне дело. Мы уж было поверили Медведеву, и что вышло? Как только вошли в город ваши, началось: расстрелы, расстрелы, все у вас контра… А сами-то, Господи прости, вчера не из тех ли калош вылезли?

– Положено так, по закону революционного времени… Ну а что тебе старая власть сделала хорошего? Царь батюшка, прямо, благодетель был! Кроме войны ничего доброго нашему брату хлебать не приходилось.

– Кому война, а кому мать родна. Каждый своим делом заниматься должон. Вон, комиссар твой, к торговле охоч и пригоден был, а не революции делать. А казак – он до войны пригож. За то и в чести был всегда. Земля, воля. Царя власть – она от Бога. И неча на нашей земле порядки менять.

Я затушил окурок о подошву. Ущербная луна выглянула из облаков, бросив рябь отражений на зеркало реки.

– Так ты крепко в Бога веруешь?

Вахмистр презрительно хмыкнул:

– А то как же! Само, что ль, всё появилось?

– Конечно. В результате естественных процессов.

– Ну да. Смешной ты,

товарищ. Давно ли в Закон Божий перестал заглядывать? Ежели рук к брёвнам не приложить, хрен из них курень сам собою сложится. А то – целый мир. Неправда твоя, товарищ.

– А хоть бы и есть Бог. Что ж, выходит тогда, что он за нас, за большевиков теперь.

Казак нахмурился. Меж бровей рельефно прорисовалась глубокая складка.

– Я с Писанием знаком. Может сейчас и за вас. Нам, православным, в наказание. За грехи. Чтоб покаялись и обратились к нему всем сердцем и всем разумом своим.

Я спрятал усмешку в усы. Ну ты смотри, а! Не проймёшь его. Твёрдый человек, зрелый. Я почувствовал всю несправедливость момента. Почувствовал острую жалость и понимание, что у меня не поднимется рука взять душу этого казака.

Запах талой воды и дыма щекотал ноздри. Вечные звёзды светили над вечной степью, где нашли свой приют кости казаков, турок, татар, половцев, гуннов, сарматов, скифов… Бесчисленных народов, живших до нас, не подозревавших о Марксе, интернационале и революции. Любивших своих женщин, ненавидевших врагов, растивших детей и вдыхавших этот же запах, запах жизни и свободы. А сейчас революционный долг велит мне прибавить к этим древним костям ещё шесть скелетов. Лишить жизни шестерых воинов, которых дома дожидаются за лучиной жёны или матери, мающиеся об их судьбе и бьющие под иконостасом поклоны. Шепчущие к Богородице просьбы, чтоб оберегла и вернула живыми их родимую кровинушку, кровь мятежную и не желающую принять, что мир изменился и прежним больше не будет. Долг. Слово из четырёх букв, означающее повинность. Вечно мы на Руси кому-то должны. То Царю-Императору были должны, теперь вот – советской власти. Нешто на этой земле не быть вольным народу никогда, так, чтобы без долгов, да без притеснений? И за благое дело же сражаемся, за свободу, за равенство. Только крови уж больно много. И внуки с дедами, зачастую, теперь по другую сторону, против отцов, уставших от войны, стоят. А этот вахмистр вот, не остался в своей хате отсиживаться, не сломила его, стало быть, империалистическая война, и не отбила желания стоять за своё, за старый уклад, за веру свою. Цельная натура. Хороших детей поднял бы для новой власти, для нового мира. А сгинет тут, безвестный, и хоронить некогда. В овраге вороны склюют. И знает он, что не по-христиански придётся ему кончину принять. И ненавидит меня за это, но держится. Он знает. И я знаю. В отличие от Ящурмана атеиста знаю, что за всё содеянное тут придётся отвечать…

– Как тебя звать-то? – спросил, готовя самокрутку.

– Матвеем. Матвей Попов.

– А я ведь, Матвей, и сам поповский отпрыск.

– Это ты к чему?

– Да к тому, что комиссар Ящурман сам меня к стенке поставит через неделю, ежели я вас не расстреляю сегодня, как предателей. Но, как крещённый в православии, не могу тебе позволить без исповеди умереть. Не по-христиански это.

Губа вахмистра внезапно престала дёргаться, а складка на лбу разгладилась.

– Да уж. Нехорошо. Не хотел бы так помирать.

– Слухай сюда, казак. Устрою я тебе исповедь. Ежли без глупостей всё будет. Что ж я, не человек, что ли.

– Ну, спасибо, удружил. А где ж ты батюшку возьмёшь-то?

Я поправил бурку, и, глядя в сторону, проворчал:

– Я сам батюшка. Был. Потом в противоречие с Богом вступил, когда Господь жену прибрал у меня вместе с сыном. Тиф. Так я и в большевиках оказался. Хоть и думаю часто, что напрасно. Да поздно жалеть, когда дело ужо сделано. Только рукоположения с меня никто не снимал.