Воздушный казак Вердена
Шрифт:
В самый решающий момент, когда, казалось, немецкому летчику удалось поймать «моран», выйдя под него сзади снизу, Гинемер тут же ушел от врага мертвой петлей, на выходе из нее точно выскочил под брюхо «фоккера» и в упор расстрелял его.
«А наши дундуки травили Нестерова за мертвую петлю, — с обидой думал Крутень. — Если бы сразу у нас учили высшему пилотажу, без этого нет истребителя. Все, на что способны летчики и самолет, должно быть использовано в бою…»
Крутень очень жалеет, что не встретил русского добровольца Виктора Федорова, о котором здесь рассказывают легенды. Он
«Какие замечательные люди, как их почитают во Франции, а мы ничего и не знаем о своих героях-земляках! Отчего такая несправедливость?.. — с горечью думал Крутень. — Оттого, что они эмигранты, политики?.. Мы молчим, слово лишнее сказать боимся, а они нет, не побоялись. Я ведь вижу, что делается в России. Воровство, чинодральство, обман, нищета, темнота… Здесь тоже не все ладно, но дышится легче… В самом деле, я здесь чувствую себя иначе… Обходятся же французы без царя?.. Ругают правительство, не боятся…»
Здесь, во Франции, Крутень впервые серьезно задумался о войне. Он офицер, его долг защищать родину, на которую напал враг. Но отчего начинаются войны, кто виноват, что идет такая страшная мясорубка? Он сам хорошо знал войну, но его потрясло появление во Франции беспощадной и гневной книги «Огонь» Барбюса, которая как раз вышла в 1916 году, получила Гонкуровскую премию, стала настолько популярной, что ее читали и на фронте. Дал ему ее сосед-офицер, сказав при этом:
— Удивлен, как у нас это напечатали? Но тут все правда, я начинал в пехоте под Верденом. Очень смело написано…
Но раздумья раздумьями, а война продолжалась, и Крутень честно исполнял свой воинский долг. Его пылкую натуру увлекал напряжением и остротой воздушный бой.
…Майор Брокар поздравляет Крутеня с новой победой. Приказом по армии Крутень получает право прикрепить к орденской ленте еще одну пальму за сбитый самолет.
Это событие совпало с последними днями пребывания русского летчика во Франции, но ему предстоит еще поездка к английским коллегам-истребителям.
На прощальном ужине майор Брокар говорил не только о Крутене. Он напомнил строки из обращения маршала Жоффра к французским войскам: «Русские авиаторы явились сражаться в рядах нашей авиации. Мы приняли их как братьев, высказали им глубокую симпатию…»
— Я счастлив, что эти слова можно повторять вновь и вновь, встречаясь с новыми русскими героями, такими, как вы, господин капитан.
Я никогда не забуду погибшего боевого друга Александра Гомберга, Эдуарда Пульпе, рыцаря бесподобной отваги. Я уверен, что прославят вновь свои имена Виктор Федороф, Поль Аргееф… Брокар назвал всех, кто сражался под его началом, смешно произнося русские фамилии. Проводы были торжественными и сердечными.
Готовясь к отъезду, Крутень просматривал толстую тетрадь в кожаном переплете, закрывавшуюся маленьким замочком. Тут были его наброски для будущего руководства по теории и тактике воздушного боя, заметки о положении русской авиации, о воспитании летного состава. Некоторые из них весьма гневные, безжалостно острые:
«Наши летчики, как мотыльки, беспечно порхающие с аппарата к женщине, от женщины на бутылку,
Получается организованная система работы, благодаря чему… остается и свободное время, чтобы написать письмо не менее семи (самый скромный летчик) «маренам» и в плохую погоду проведать одну из «марен». Лучшие летчики, правда, летают на свидания, но к сроку все на местах». «Марена» — крестная мать, каждый офицер мог иметь их сколько угодно, находя по объявлениям в журнале. Это были, как правило, немолодые женщины, искавшие возможность оказать внимание, согреть своим участием героя-воина, принять его, если было возможно, у себя во время коротких отпусков и позаботиться как о сыне.
Летчики были особенно популярны, их появление в тылу вызывало живейший интерес, а о знаменитых асах писали как о театральных примадоннах, красавицах аристократках или законодателе мод принце Уэльсском.
Как только Ролан Гарро, едва не погибший в бою с уничтоженным им немецким дирижаблем, оправился от ран и вернулся в строй, военный корреспондент Гарольд Аштон опубликовал такую сценку: «…Прилетели огромные птицы и привезли с собой маленькую веселую команду. Первый — Гарро, тот волшебник небес… Он явился, громко напевая. Лента Почетного легиона топорщится на его груди… В одной руке он держал живого фазана.
— Где вы его поймали? — спросил я. — В воздухе?
— Нет, мсье, в лесу. Фазан в руках лучше синицы в небе.
— Мадам, — обратился он к хозяйке кабачка, где я его и увидел, — представляю вам моего небесного коллегу. У меня не хватает духу свернуть его прелестную шейку, но мне очень хочется иметь его на завтрак утром. Пожалуйста, согласны ли вы сделать это, только вне моего поля зрения и слуха, если вы хоть немножко любите меня.
— Мсье, все будет исполнено…
Гарро сел к пианино и начал что-то бренчать…»
Теперь первым героем был Жорж Гинемер. Число его побед росло сказочно быстро. Ему не нужно было отыскивать «марен», письма шли со всех концов Франции и даже из России.
— Что тут написано? — спросил он как-то вечером у Крутеня, достав из бокового кармана вырезку из русского журнала с приложенной к ней запиской.
На большом снимке Гинемер сидел в кабине своего самолета, в той же кожаной куртке с меховым воротником, что висела сейчас на вешалке.
— «На французском фронте, — читал Крутень, — летчик лейтенант Гинемер считает за собой рекорд в 18 сбитых неприятельских аэропланов, причем 17-й и 18-й были сбиты им в один день, 23 сентября». Журналы явно не поспевают за вашими победами, Жорж.
— Главное, нам с вами поспевать за бошами. А что в записке?
— Она написана по-французски. — И Крутень протянул Гинемеру листок.
— Простите, я увидел снимок, думал, и там по-русски… О, какое милое послание… Зовут в гости после победы… Очень приятно… Где это Калюга?