Вожделенное отечество
Шрифт:
Сколько у меня воспоминаний про то время!
А ещё в этой книге о репрессиях в виде снов: старые фотографии, лагеря, допросы, пожилой мужчина кормит лошадей виноградом… Это Будённый, и сладкое танго тех жутких лет: «не забывай о юности беспечной…». О какой бесконечной юности пело танго? Все, все вместе: забрызганная непросыхающей кровью стенка, свежая трава с пятнами крови, Будённый с лошадью и виноградом, которым в те годы некого было кормить, как только его лошадь, танго. Ну что делать, ну, так оно было.
А я? Есть огромная картина В. Ефанова «Незабываемая
За плечами война. Так же лаконично, ёмко о войне, которая прошлась и по этой семье.
Отец, юный, чуть больше 20 лет тяжко ранен, и если бы не ординарец – грузин, который вплавь дотянул его до берега и на плечах отнёс в медсанчасть, погиб бы.
Вот вам тут все: и война, и дружба народов, не крикливая, не навязанная, вся в декадах от искусства, а просто человеческая любовь, боль за другого, за каждого, за русского, еврея, татарина, грузина.
И девушка в родном городе, отвергшая многих, и выбравшая этого больного и слабого и всю жизнь подпиравшая его плечом. И такая щемящая сыновья боль и любовь в словах об отце. «Когда отец напряжённо думал, мучительно билась жилка на правом виске, чуть пониже осколочного ранения, и этот комок умной плоти, рождавшей мысль, повреждённой войной, а потому обречённой на приливы боли, бледно-розовой, чуть прикрытой прядью поседевших волос, трепетной, был живым укором легкомыслию моей жизни».
«Я часто думаю о том, какую роль играет в моей жизни боль. Возможно мои мигрени – стигматы (безусловная, хотя незримая реальность)».
«Отец редко не болел. Это были самые счастливые минуты».
«Смерть и боль – архангелы войны».
О миллионы, погибшие за что? За эту нашу жизнь! А наши военнопленные. Военнопленные, брошенные на произвол судьбы, голодные, убежавшие из плена, погибшие после фашистских в наших застенках как предатели. Как же нам не думать, что делать и кто виноват? А «в израильской армии пленному приказано выжить» и вернуться в жизнь, в страну, в семью.
Но уже мини-погром у синагоги в один из еврейских праздников и очень впечатляющей рассказ автора об этом.
Ну и, естественно, размышления интеллигентного человека об антисемитизме всяком, нашем, — бытовом и государственном.
О бытовом антисемитизме что говорить, тут все ясно, как же без него?
«Если б не было жидов, был бы Сталин жив-здоров».
«Если в кране нет воды – значит выпили жиды».
«Что вы! Не может быть, вы совершенно не похожи на еврея(ку)». Это мы знаем.
В редакции потребовали вычеркнуть, что отец Брежнева прятал евреев от погромов. Редактор строго спросил:
— Я надеюсь, вы русский человек?
Автору было непонятно, почему русский человек должен ненавидеть евреев. Все требует осмысления.
И Вы хотите забыть это своё прошлое? «А прошлое бросается вам в лицо – Афганистаном».
Афганистан —
Разве можно описать позор этих лет? Автор этого и не делает. Просто очередная главка. Маленькая. Физически здоровый, вернувшийся из Афганистана солдат совершает такое, от чего волосы встают дыбом, и ты понимаешь, что делает с человеком ад, в который его заталкивают, когда даже физическое тело существует, – а психика – разрушается.
Да разве только Афганистан? Книгу дописывает жизнь: Чечня, «Курск», а Останкинская башня! Эта башня! Могло обойтись хоть тут без жертв; как забыть погибшую там молодую женщину, собиравшуюся в свадебное путешествие? Как можно было затолкать её, уже вырвавшуюся, в горящую башню! Зачем? Что могла она спасти? Что спасли они трое? Опять – в жизни всегда есть место подвигу!?
Чтобы спасти башню и с ней телевидение, сеющее пошлость. Нет, нет, я, верно, не справедлива! И вообще, Господи! Что это со мной? Что я пишу? Причём здесь «Курск», башня? А это книга такая! Она задевает самое сокровенное, самое болезненное, и тогда ты, читатель, включаешься со своими эмоциями, знаниями. И тогда готов вместе с автором, как протопоп Аввакум, как Иван Вышенский поносить, обличать, вопить: «Вы можете сделать со мной все, что угодно, — я за это ответственности не несу. Я же буду отвечать за то, что я сделаю. И что бы вы ни болтали о благе народа, я знаю: вы – хунта, банда убийц и разбойников, захватившая власть в стране. Вы не Россия в той же мере, в какой не была ею Золотая Орда. Вы погубили мою родину!»
А потом смиряться и не то, что успокаиваться, а прозревать.
Замечательны страницы, где автор пишет о любви (своей и чужой) о поисках любви. Это и юмор, и печаль, и нежность, и тепло благодарности…
А когда пришла та любовь, любовь – судьба, тогда, как всегда, — лаконично и таинственно:
«По утрам я любуюсь профилем моей жены… Королевский профиль ашкенази».
Хорошо!
Книга, кроме глав и главок как-то не специально, но фактически делится на две части. Первая – больше посвящена политическим событиям. Всяким разоблачениям то культа личности, то разгрома талантливейшей группы социологов, то нарастающему отвращению к власть предержащим, нежелание сотрудничать с коммунистами, отрицание этой идеологии, этой жизни, в которую нас загоняли.
И там звучит все это молодо, энергично, задиристо. Там и ненормативную лексику встретишь, и едкий юмор, и сарказм, и готовность, готовность строить новую жизнь, споры с теми, кто был против этого.
Вторая часть книги – это уже зрелые мысли о предназначении человека на земле, о религии, о христианстве, культуре.
«Я ощутил диктат свободы — как боль невыплеснутых слов-снов. И понял, что литература — дело Божие, когда нет других резонов заниматься литературой».
«Христианство внекультурно. Оно вечно юно и несёт на себе отблеск алой утренней зари, в отличие от прохладного вечернего золотистого света угасающих культур».