Возлюбленная тень (сборник)
Шрифт:
– Слушай, может быть, нам тоже подать документы?
– Как, как?
– Подать документы на выезд.
– Аня, в комнате не надо разговаривать.
– А что я сказала? Спокойно подать документы и уехать. Здесь все-таки невозможно жить – я на улицу боюсь выходить, видеть эти рожи…
– Помимо всего прочего – я не еврей, как ты знаешь.
– Фигня! Я еврейка, у меня даже родственники там должны быть.
– Ты же только утром говорила, что сионисты противные.
– А при чем здесь сионисты? Мы уедем и будем жить по-человечески.
– Если уедем, я писать больше не буду…
– Ну будешь преподавать английский.
Расскажу невеждам все, что знаю, – и замолчу, а текущие события пусть текут без меня, или работать там по проблемам советологии, они же там ничего не знают, создать, наконец, методику, я английским свободно владею, но там же, в Израиле, национализм, но можно же в Америку, Германию, окурки только в пепельницу, в самом деле – жениться на ней и уехать, еврейская жена не роскошь, а средство передвижения, пусть они свои микрофоны туда протянут, подонки, убийцы…
– Мы еще обсудим, Аня, это не к спеху, это – последний звонок, пойми.
11
Как какой-нибудь Тургенев, пробуждая любовное чувство героини, сволакивает ее в весеннюю канаву с талою водой, так и слова Плотникова о звонке совпали со звонком натуральным – в двери. Звонят – пришли посторонние: агенты или сионисты. Агенты не приходят никогда – пришли обещанные Липский, Розов, Минкин.
Три табуретки принесены из кухни: на тахте могут сидеть только хозяин и Анечка. Но Анечка – не сидит, а заносит в комнату, путаясь и спохватываясь, некоторую посуду, сахарницу, сухарницу с полудомашним тортом: коржи из магазина «Полуфабрикаты», крем собственного верчения.
– Как ваши дела э-э-э, Михаил? Борисович? Никаких просветов?
– Михаил без отчества. В Израиле все по именам: министры, военное руководство… Есть даже один генерал, так его по прозвищу называют.
– Совершенно верно. Но насколько я знаю, фамилию там образуют из отцовского имени: такой-то ибн такой-то, как у братьев Стругацких… Нет, нет, без вашей подсказки! Я сейчас попытаюсь сам проникнуть в тайны еврейской ономастики… Михаэль… бен-Барух?
– Точно.
– И еще раз: Ханм бен?
– Нафтали.
– Анатолий значит Нафтали? Будем помнить… Арон Григорьевич, как вы расшифровываетесь? Григорий – это Цви? Ну, тут надо знать язык, на тыке не выскочишь.
– Для вас это вопрос года, вы языки схватываете на лету.
– Схватывал – в прошедшем времени… А если схвачу, произведете меня в евреи? По знакомству разрешите мне миновать обряд инициации… Гиюр, так кажется?
– Гиюр нам самим не помешает. Ахад-Гаам сказал, что Иерусалим сначала строится в сердце и лишь потом можно совершить восхождение на Землю Отцов.
– Гаам… Он же Ашер Гинцбург. Читал. Не скажу, чтобы это было слишком глубоко. Такой, знаете, наш простой советский Заратустра. А вы читали, конечно?
– Как в одном
– Понятно. Хорошо, что вас всех с работ поувольняли. А так как у вас на одни жалобы три четверти суток уходит… Кстати, Михаил Борисович, я ваш последний коллективный протест слушал: очень характерно… как там? «Мы готовы на все, чтобы вернуть себе право жить со своим народом».
– Мы хотели, чтоб знали: никакие семафоры нам не указ.
– Ага. Так в чем заключается гиюр, кроме обрезания крайней плоти?
– Вам надо побеседовать с Терлецким или Ханыкиным.
– Ханыкиным?! Он что, тоже теперь еврей? Такая, я бы сказал, старославянская фамилия… Ханыка, ханыга: напоминает арго.
– Он еврей по матери, значит – настоящий еврей. Кстати, прошел все дела: обрезание, Библию. Ходит всегда в шапочке, с кистями, молится в синагоге и дома.
– Занятно. Вот я ему Аннушку отдам на краткосрочные курсы, а она мне потом преподаст иудаизм своими словами. Аннушка, хочешь сделать обрезание?
– А ты не боишься, что я от тебя уйду: честным еврейкам нельзя жить с инородцами.
– Аня, ты превосходишь своей… э-э-э евреистостью наших гостей. Это невежливо.
– Гости, в смысле – Слава, я больше не буду.
– Ладно, все будет хорошо. Скажи же мне теперь, не раздумывая, как ты будешь на еврейском, а?
– Хана. Я буду Хана, дорогой Слава.
– Очень даже. Я знал, но как-то не среагировал. Хана… Например, Хана Ханыкина. Давай, Аня, мы тебя отдадим Ханыкину в жены…
– Он теперь не Ханыкин, а бен-Ханукия.
– Ханукия? А, знаю, такой праздничный светильник. У меня есть великолепнейший альбом с иудейскими древностями… Аня, дай, пожалуйста…
– Что?
– Чем писать.
Не прикоснулись сионисты к Анечкиному пирогу, чаек лишь помешивали: неголодные пришли, покупали пищу в продуктовом сертификатном магазине на Большой Грузинской – голландский куриный суп с мерными грибами, вырезку, пепси-колу.
Их появление было неотъемлемой частью нашей борьбы за права человека. Плотников их действиям готов был помочь. Свобода эмиграции? В этом смысле они часть процесса. А до максимализма ли теперь… Часть так часть. И они – выезжанты, отказники, по-настоящему интеллигентные люди. Им удалось найти единственно возможную точку несоприкосновения с Лешиной кирзой и полковничьим бейсболом: наука, техника! Они давали Леше свою техническую мысль, что все равно не спасет Лешу от распада и развала в 1984 году. И недальновидные и тупые Леша с Бондом платили им зарплаты, присваивали почетные звания во всех областях знаний, печатали для ученых альбомы Пикассо в финских типографиях. В научные библиотеки отправлялся Альберт Швейцер и Тейар де Шарден; сионисты могли никуда не ехать, разве что из кооперативной квартиры в закрытую лабораторию. И то, что они все-таки едут, само по себе достойно уважения.