Возлюбленная тень (сборник)
Шрифт:
Ученые нашли в себе силы отказаться от Лешиной поддержки – и повели за собой многие тысячи других. Понятно, не все эти тысячи таковы, как наши уважаемые гости. Есть, понятно, люди, стремящиеся улучшить свое материальное положение и избавиться от дискриминации, что совершенно естественно. Есть люди, не вошедшие в русскую культуру: из Прибалтики, Грузии. Но авангард – здесь. Да и в провинции именно научно-техническая и гуманитарная интеллигенция приходит к одному и тому же – необходимо выехать в Израиль на постоянное место жительства.
Так, по имеющимся сведениям,
Боевики, демонстранты – будем же откровенны! – сели слишком рано и поспешно: результат отчаянности и непонимания происходящего. Он, Плотников, знал кое-кого: была у боевиков ненависть, а национальную идею они не схватили в достаточной степени.Национальные движения, разворачивающиеся во времени и пространстве, не по балласту своему характеризуются. Хоть это и смахивает на марксизм, что еще недавно преподавал сиониствующий завкафедрой, можно сказать, что именно количество участников национального движения говорит о его качестве и силе. Нравится, нет ли, но именно массовость нацборьбы и создает макроисторические метаморфозы.
Плотников пообещал найти способ представить для кружка отказников свой альбом древностей Иудеи, о котором альбоме упоминалось. Вынести его просто так нельзя: агенты засекут, могут задержать. Криминала в альбоме никакого нет, но не стоит заводиться… Так же и гости считали важным не дать КГБ возможности обвинить еврейское движение в сотрудничестве с «антисоветчиками».
– Самое опасное теперь – придать нашему делу антисоветскую окраску, – написал на гостевом блокноте один из бенов. – И у нас есть такие Александры Матросовы… Прут грудью на танк!
Договорились, что альбом принесет Анечка, затаив его в широком пальто.
…Жечь, жечь, наговорили полное блюдо, а стекла не дребезжат, дело плохо кончится…
– Аня, ты меня слышишь?
– Да, солнышко…
– Право на свободную эмиграцию – важнейшая составляющая демократии. В целом можно сказать, что власти постараются избавиться от большинства тех, кто изъявил желание уехать, воссоединиться с родственниками. Вопрос в так называемых отказниках – прежде всего крупных ученых. «Утечка мозгов» нежелательна для государства, и в этом смысле его можно понять, но не простить. Конституция недвусмысленно говорит о праве каждого гражданина самостоятельно избирать место своего проживания. Уважайте собственную конституцию!
– Слава, давай я выброшу…
– Что?
– Бумажки. Надоело жечь.
– Аня!!
– Я же ничего не сказала!Жечь, жечь, жечь.
12
Жгли. А гости спустились по лестнице, обошли почти заставившего двери тайного агента – и позалезли в Михаила Липского «Волгу». Михаил Липский, тридцати пяти лет, был кандидатом технических наук, один из создателей неизвестного мне заказа № 4. Только одно знаю – заказ этот ездил, и потому представитель заказчика после успешных испытаний сказал: «Дали колеса Родине – значит, Родина даст вам колеса». И дала.
– Он приятный парень, Слава Плотников, –
Минкин радостно засмеялся. Он вел себя дурносмехом, прыскал на одному ему смешное слово; даже научные доклады зачитывал, растерянно улыбаясь. Его смешила забавная тугота и сложность, с которой люди писали и читали книги, делали чистую науку и примитивные заказы под номерами. У них, людей, были такие серьезные уморительные рожи, такие важные жизненные обстоятельства – вроде демократии и сионизма.
В шестнадцать лет Минкин кончил школу, в двадцать два – институт. Пошел в аспирантуру, начал клепать диссертацию по теоретической физике. Мог бы и не по физике, а по химии, зоологии, гистологии. Он в неделю-две вникал в самозамкнутое сплетение любого вида знания, усваивал его язык, манеру – и начинал смеяться, придерживая ухваченное за хвост-корень. Минкина веселило то обстоятельство, что людям, дабы войти в свое дело, надобно было провалиться в него целиком: не только головой и руками, но и чуть не гениталиями. Преподаватели буддизма сами становились буддистами, исследователи и любители икон переходили в христианство. То была советская национальная черта, от которой черты он, Минкин, был свободен – не из принципа, а за ненадобностью.
Вот только вчера он беседовал с философом-персоналистом, собирающимся уезжать. Дал Минкин философу повысказываться минут сорок, потом ухватил его за хилый корень и потянул на себя! Персоналист побрыкался и перестал.
– Вы бы, Леонид Моисеевич, написали что-нибудь для нашего журнала (Минкин с приятелями литературного толка выпускал время от времени машинописное обозрение «Евреи». Тираж – пять экземпляров, а литераторам лестно.), – обосновали бы необходимость и неизбежность выезда в Израиль с точки зрения персонализма, – сделал Минкин приятное человеку.
Жена Минкина – поэтесса Елена – как-то сказала в легком раздражении:
– Тебе, Арик, любопытно и ясно все, кроме моей жизни. Я – поэт, пишущий на языке, который не может найти себе применения там, куда ты меня решил увезти. Там нет базы – ни культурной, ни бытовой – для моих основных интересов!
– Я, Леночка, создам тебе действующую модель русской литературы на берегах Средиземного и Красного морей, – по-обычному как бы дураковато и небрежно отозвался Минкин.
– А то не поеду.
Друзья-литераторы, сами об этом не вполне подозревая, – есть мягковатое, но ядро того будущего, которое получит Леночка в утешение. Найдется место и философу-персоналисту, и сотне-другой подобных персонажей. Все это должно и можно закомпоновать, подвергнуть воздействию системного подхода, и тогда – вы просите песен? их есть у меня!
И Минкин прыснул, а философ глубоко задумался:
– Я, пожалуй, не смогу сейчас… Это работа на месяц, а я заканчиваю всякое неотложное. Перед отъездом хочется привести в порядок рукописи… Писанина и писанина. А вы сами напишите! Я вижу, что вы в курсе дела, а я в еврейских специфических проблемах не разбираюсь, как-то не дошла голова…