Возлюбленная террора
Шрифт:
ЦК партии социалистов-революционеров не имел права всецело распоряжаться боевой дружиной. Напрямую она ему не подчинялась…
Убийство Сипягина словно открыло шлюз, через который хлынула волна террора, к 1906 году залившая Россию потоками крови. Те, кто упомянуты в заметке: Бобриков — финляндский губернатор, убит в 1905 году, граф Шувалов — московский градоначальник, застрелен в 1905 году, Сахаров— генерал-адъютант, застрелен в Саратове в 1905 году, Филонов — губернский советник, убит в Полтавской губернии в 1906 году… Список можно
А среди членов боевой дружины становилось все больше и больше женщин…
…В феврале 1907 года начальник каторги Мегус телеграфировал начальнику Акатуйской тюрьмы Зубковскому, что политические женщины должны быть немедленно переведены в Мальцевскую тюрьму. Их было шестеро — Анастасия Биденко, Александра Измайлович, Мария Спиридонова, Ревекка Фиалка, Лидия Езерская и Мария Школьник. Все они па Акатуе отбывали наказание за участие в террористических актах. Однако отправить в Мальцево Спиридонову и Школьник представлялось затруднительным: обе они были нездоровы. Четверо же остальных тронулись в путь.
После волнений, вызванных прощанием, девушки остались вдвоем в опустевшей камере. Была поздняя ночь. Спиридонова чувствовала себя очень плохо, металась и бредила. Маня Школьник села к ней на койку и принялась трясти за плечо:
— Не спи, Маруся, не спи!
Она боялась этих припадков бреда, которые случались у Спиридоновой во сне.
Маруся открыла затуманенные глаза:
— Что? Что со мной?
— Ничего, дорогая, только не спи!
Маня обняла худенькие Марусины плечи, прижала ее к себе. Маруся Спиридонова, такая волевая и уверенная в себе на митингах, сейчас выглядела не старше Мани. Две девочки сидели на постели, крепко прижавшись друг к другу, охваченные чувством крайнего одиночества и беззащитности.
За окнами тюрьмы выл и стонал ветер: пурга, похоже, все усиливалась.
— Поговори со мной о чем-нибудь, — попросила Маня.
— О чем?
— О чем угодно, только давай разговаривать. От молчания еще хуже.
— Интересно, как там наши? — тихо сказала Маруся. — Им, наверное, пострашнее, чем нам сейчас.
Путешествие среди зимы через Акатуйские горы могло грозить смертью. Этапные пункты, выстроенные много лет назад, превратились в развалины, и ночевать в них было не многим лучше, чем на улице.
Маня не ответила, лишь поежилась и крепче обняла Марусю. Ей было страшно. Пурга за окнами разыгралась не на шутку.
— А у нас на Украине зимы теплые, — вдруг невпопад сказала Маня. — Не то что в России…
Марусе вспомнились зимы в Тамбове — мягкий пушистый снег, румяные гимназистки и гимназисты на катке… А потом приходишь домой, и мама ждет тебя за накрытым к чаю столом. И так хорошо сидеть в натопленной гостиной, когда ярко горит лампа и мама склоняется над каким-нибудь рукоделием. Мама, мамочка…
Маруся тряхнула головой, отгоняя видение. Прошлое, это прошлое, которое никогда не вернется! Неужели никогда?
Маня еще
— Ты знаешь, в то утро… Ну, перед тем как мы бросили бомбу…
— Да?
— Ко мне пришли дети.
Маруся непонимающе посмотрела на нее:
— Дети? Какие дети?
Круглое лицо Мани осветилось улыбкой:
— Ну, просто дети. Ряженые. Это же был канун Нового года, я жила по документам польской учительницы. И вот, представляешь, я сижу у окна, жду, когда проедет губернаторская карета, и вдруг — стук в дверь. Открываю — ребятишки. И такие славные! Мордашки любопытные, лукавые… И поют.
Маруся укоризненно посмотрела на подругу:
— А ты? Надо было их отослать. Они же могли помешать тебе!
— Надо было… Но нет сил. Знаешь, Маруся, — горячо зашептала Маня, — мне так захотелось побыть с ними еще немного… Обнять их, приласкать как-то… Я стала уговаривать их снять маски и выпить со мною чаю. Они робели сначала, но потом ничего — разошлись. Рассыпались по комнате как горох. Все им любопытно, спрашивают меня о чем-то, смеются…
Маня вздохнула. Взгляд ее затуманился, словно сейчас видела она перед собой не унылые стены камеры, а комнату, пронизанную ярким солнечным светом, и тех забавных ребятишек.
— Я на стол быстренько собрала, усадила их. Самовар шумел, как в детстве. У нас же тоже большая семья, очень бедная, но самовар был. Всего и ценностей — он да два серебряных подсвечника. Если праздник в доме — самовар всегда на стол ставили. И мама разливала чай… — Маня всхлипнула. — Ты будешь считать меня малодушной, но мне так хорошо вдруг стало с этими детишками. Я даже забыла на какой-то момент, что мне нужно сделать… Что случится через несколько часов…
Маруся ничего не сказала, только обняла подругу каким-то судорожным движением. По щекам у Мани текли слезы.
— Дети — это же так здорово! Я бы так хотела…
— Но ты же все равно бросила бомбу, — как можно спокойнее сказала Маруся. — Ты же сделала то, что должна была сделать. Это твой долг перед народом…
Но в Марусиных словах не было обычной непоколебимой уверенности, с которой она всегда произносила речи о долге. Мало того — слова, вполне уместные на митинге, сейчас прозвучали как-то пусто и ненужно-выспренно, фальшиво… Может быть, потому, что голос ее предательски дрогнул. Маня немного помолчала, утирая непрошеные слезы, потом сказала задумчиво:
— Когда я увидела, что мимо окон промчались казаки, а потом проехала карета, мне стало на миг так тоскливо… Я тогда подумала: «Зачем, ну зачем мне надо сейчас идти кого-то убивать?»
Эти слова, нечаянно вырвавшиеся у девочки, испугали ее самое. Она прикрыла рот ладошкой и виновато посмотрела на Спиридонову.
— То есть я все понимаю… — попыталась оправдаться Маня. — Страдания народа…
И опять это прозвучало фальшиво и некстати. Маруся ничего не ответила, и Маня, подождав минутку, снова заговорила: