Возлюбленная террора
Шрифт:
Когда на платформе никого, кроме казаков, не осталось, Аврамов вспомнил о виновнице событий. Он подошел к недвижному маленькому телу, распластанному на платформе. Казак, охранявший преступницу, слегка посторонился. Аврамов приподнял голову девушки носком сапога. Голова безжизненно мотнулась и упала. Аврамов смачно сплюнул.
— К исправнику ее! — решил он. — На дознание!
Марусю схватили за ногу и поволокли по платформе. Юбки задрались вверх, бесстыдно обнажив часть туловища. Но то, что казаки тащили по платформе, не было молоденькой стыдливой девушкой.
Совместными усилиями Марусю усадили на извозчика — она была как тряпичная кукла, совершенно неживая, — и повезли, на квартиру к исправнику Протасову.
По дороге она не то чтобы пришла в себя, но сознание вернулось. Маруся даже сама смогла подняться вверх по лестнице, ведущей в квартиру. Однако у самой двери силы вновь оставили ее. Остановившись на верхней площадке, она привалилась спиной к стене, тяжело дыша и стараясь превозмочь боль. Аврамов, шедший следом, тоже остановился. Он стоял прямо против нее, сильный, наглый, и, не стесняясь, рассматривал с головы до ног. Глаза у него были слегка навыкате и какие-то мутные, вероятно от пьянства, на щеке сидела крупная некрасивая бородавка. Почему-то при виде этой бородавки Марусю чуть не стошнило.
Взгляд Аврамова остановился на Марусиных руках.
— А где же револьвер ваш, барышня? — с издевательской усмешкой сказал он.
Маруся скорее угадала, чем услышала, о чем ее спрашивают. Попробовала ответить — из горла вырвалось какое-то хрипение, потом удалось тихо произнести:
— Выронила, когда вы били меня на станции.
Аврамов усмехнулся еще шире:
— Как ваша фамилия?
«О чем он говорит?»— подумала Маруся. Она видела, как шевелятся его губы, но слов не разбирала.
— Я не здешняя, — наугад сказала она.
— Я спрашиваю, как ваша фамилия? — мгновенно раздражаясь, повторил Аврамов.
— Я не здешняя, тамбовка, — с трудом выговорила Маруся.
Дышать почему-то становилось все тяжелее и тяжелее, и уши опять словно ватой заложило. Аврамов размахнулся и ударил Марусю в лицо. Голова ее стукнулась о стенку. Маруся подняла руку и провела по лицу — на белой ладони остался красный кровавый след.
— Зачем вы меня бьете? — Собравшись с силами, она говорила тихо и внятно, глядя прямо в наглые пьяные глаза казачьего подъесаула. — Предавайте суду, расстреливайте, вешайте, но зачем истязаете меня?
Аврамов коротко хохотнул и, не отвечая, втолкнул Марусю внутрь квартиры.
Воздух в квартире исправника был затхлым и спертым. Окна по случаю прибытия раненого решили не открывать, а комнаты давно не проветривались.
Гаврила Николаевич находился в сознании; мучительные боли от ран едва ли заглушались постоянными впрыскиваниями камфары. Еще на станции, в вагоне поезда, куда Луженовского перенесли с платформы, его осмотрел случившийся тут же железнодорожный врач Ещенко. Гаврила Николаевич, морщась от боли, без звука претерпел
— Ну что, доктор, есть ли какая-нибудь опасность?
Ещенко задумчиво пожевал губами:
— Как вам сказать… Легкие, конечно, сильно пострадали, но большой опасности не представляют, а вот живот… М-да…
— Уверяю вас, легкие совсем не пострадали, — вмешался стоявший неподалеку помощник полицейского надзирателя Новиков. — Их высокоблагородие курят-с. Вот только что изволили папироску выкурить.
Ещенко пожал плечами, явно не убежденный доводами Новикова, и сказал, что больному необходимо впрыскивание камфары. Срочно послали в ближайшую аптеку.
С тех самых пор камфару впрыскивали постоянно, но заметного облегчения это не приносило. Со станции Гаврилу Николаевича со всей осторожностью перевезли в дом исправника Протасова. Хозяин с тех пор находился при Луженовском безотлучно, приезжали и другие. Для приезжих справиться о здоровье в соседней комнате накрыли стол с водкой и закусками. Была отправлена телеграмма в Тамбов губернатору фон дер Лауницу и родным Луженовского. Ждали приезда в Борисоглебск его матери и жены, Веры Константиновны.
Отправив арестованную в полицейский участок, в квартиру воротился Петр Аврамов. Подойдя к столу и выпив подряд несколько рюмок водки, он подсел к постели раненого. Лицо Луженовского, и обычно бывшее нездорового цвета, теперь стало совсем восково-желтым. Он лежал на спине, щеки дряблыми складками свисали на подушки, глаза почти скрыты веками. Заметив Аврамова, Луженовский шевельнул губами, словно хотел что-то сказать. Аврамов наклонился к нему:
— Что, Гаврила Николаевич?
— Как… — губы разлеплялись с трудом, а раз разлепившись, никак не хотели сомкнуться обратно, — как… там?
Аврамов понял, что речь об арестованной.
— Все будет сделано как надо, — успокоил он раненого. — Пока молчит, но в конце концов обо всем расскажет, не сомневайтесь. С ней пока Тихон.
— При ней… что-нибудь нашли?
— Тихон нашел дорожную корзинку с книгой, кажется «Странички жизни». Говорит, книга из местной публичной библиотеки.
Луженовский с трудом кивнул. Тут накатил очередной приступ боли, он охнул и шумно, со всхлипом втянул в себя воздух.
— Ох, Гаврила Николаевич! — вдруг завыл Аврамов, схватившись за голову и раскачиваясь из стороны в сторону. — Ох, что ты наделал! Угораздило же тебя!
Исправник подошел к подъесаулу и похлопал его по плечу, призывая успокоиться. Луженовский сделал знак, что хочет еще что-то сказать. Аврамов прекратил на полуслове причитания и наклонился к постели раненого.
— Ты вот что, Петя, — прошелестел Луженовский, — вот что… Поезжай-ка в здешнюю библиотеку с обыском… Видно… рассадник крамолы…
— И то верно, — поддержал исправник, — возьми двадцать казаков и две подводы, отправляйся живо, не теряя ни минуты, скорее! И будь мужествен! А потом — в участок, продолжай свое дело.