Возлюбленная террора
Шрифт:
Три месяца прошли в абсолютной замкнутости. Мария стала беспокойнее. Наступавшая весна, потом лето сделали жизнь в тюрьме совершенно невыносимой. Измайлович, женщине здоровой и физически, и психически, было очень тяжело безвыходно сидеть в четырех стенах даже без получасовой прогулки, полагающейся при самом строгом тюремном режиме. Для Марии Спиридоновой, нервнобольной и туберкулезной, это означало шаг за шагом развитие болезни. Она и развилась.
Жаркий июньский день близился к вечеру. Сегодня Александра потребовала у тюремщиков сделать ванну для своей подруги и подопечной:
Требование было выполнено с неожиданной предупредительностью. Но на этот раз благотворное воздействие теплой воды оказалось весьма кратким.
— В чем дело?
— Успокойтесь, пожалуйста. Моя фамилия Пюкенен, я следователь ВЧК.
— Да?
— По постановлению ВЧК должен срочно перевезти вас в другое место. Вот бумага, ознакомьтесь.
Измайлович растерянно взяла протянутый ей листок:
— Как — в другое место? В какое другое?
— Узнаете своевременно.
— Но это невозможно! Абсолютно невозможно! Мария Александровна только что уснула…
— Значит, вам придется ее разбудить.
— Но послушайте… Такой внезапный переезд, без всякой подготовки, может вызвать резкое ухудшение ее состояния!
— Ничего.
— Но он ее просто убьет!
— Не убьет. Я должен это постановление привести в исполнение сегодня же, немедленно. Так что поднимайте свою больную. Даю вам на сборы час.
Измайлович покачала головой:
— Я отказываюсь вам подчиниться.
— Ах, вот как? — нехорошо прищурился следователь. — Отказываетесь? В таком случае Спиридонову перевезут и без вашего участия.
Выхода не было. Александра вошла в комнату и взглянула на спящую Марусю. Боже, как сильно она исхудала за эти дни! Щеки ввалились, волосы космами разметались по подушке, дыхание неровное. Как будто лежит древняя старуха, а не женщина, которой не исполнилось еще и тридцати пяти!
Она наклонилась над постелью и тихо тронула больную за плечо. Та сразу же открыла глаза. От испуга и настороженности этого взгляда у Александры защемило сердце. До чего же ее довели! Мария и на свою подругу смотрит как загнанный, затравленный зверь…
— Марусенька, вставай…
Больная беспокойно дернулась. Александра успокаивающе погладила ее по руке:
— Ничего страшного. Нас просто переводят в другое место…
На сборы понадобилось даже меньше часа. — V Глубокой ночью арестованных привезли на «новую квартиру» — в психиатрическую Пречистенскую лечебницу (она существует и поныне, только называется по-другому, Институт судебной психиатрии имени Сербского).
Их ввели в сырую, явно нежилую комнату с наглухо заколоченными рамами, с тяжелым запахом, который устанавливается в никогда не проветриваемом помещении. Измайлович растерянно огляделась. По сравнению с этим пристанищем их прежняя комната на Варсонофьевском, не то чтобы уютная, но по крайней мере сухая й светлая, казалась просто райскими чертогами.
— И как вы себе представляете наше житье: здесь? — спросила она у следователя. — Один здешний воздух способен здорового уморить, а уж больного в два счета в гроб вгонит!
Пюкенен подошел к окну и осмотрел
— Не волнуйтесь, верх окна открывается. С утра проветрите.
Спиридонова тихонько стояла в углу комнаты, вжавшись в стену, и явно ждала, пока уйдут следователь и чекисты. Как только они вышли, она сейчас же кинулась к окну и стала исследовать переплет, пытаясь пилить деревянные рамы пальцами и кистями рук. Измайлович бросилась за ней:
— Марусенька, что ты, Марусенька, что ты делаешь, — приговаривала она, стараясь отвести больную от подоконника.
— Решетка, — сквозь зубы процедила Мария, упорно двигая ребром ладони по переплету. — Решетка, надо ее выставить, перепилить…
— Марусенька, успокойся, сядь. Я сама ее перепилю.
— Ты не сможешь…
— Сядь, отдохни. Я сейчас все сделаю.
Александра достала перочинный ножик и, чтобы, успокоить больную, стала выставлять рамы, пытаясь раскрыть окна. В конце концов ей это удалось.
Сразу пахнуло ночной свежестью, наполненной ароматом тополей и берез. Измайлович полной грудью вдохнула прохладный воздух.
— Вот и все. Видишь, окно открыто, решеток нет…
Но Мария в эту ночь так и не легла. В тоске она металась от стены к стене, а утром, когда пришел врач, забилась в самый темный угол. Но больше всего Александру беспокоили даже не ее страхи, а то, что Мария, видимо, решила уморить себя голодом.
Из письма Александры Измаилович:
Она наотрез отказалась принимать пищу и даже пить воду. Все мои уговоры, мольбы, упреки, все мои хитрости (я расставляла еду на всех концах комнаты) — ничто не действовало. Она не объясняла мне, почему не ест. Только шептала о чекистах и жандармах, которые везде кругом, — и за дверью, и за окном, и даже в комнате за креслом и столом.
Я была в совершенном отчаянии. Доктора стали говорить об искусственном питании. Это было бы гибелью для нее. То главное, чем она больна, ненависть и ужас перед насилием, достигло бы перед этим действительным актом насилия таких размеров, которых бы она не выдержала даже физически. Сыграла бы здесь роль и ассоциация этого акта насилия со всеми изощренными издевательствами, которые она перенесла в 1906 году от царских жандармов и казаков. Я наотрез отказалась от применения искусственного питания.
Ища средств ее спасения, я схватилась за одно: может быть, Борис… сумеет повлиять на нее, и она будет есть. Девятого июня, в конце пятого дня ее сухой голодовки, я написала в ВЧК о желательности привоза Бориса. В тот же день вечером его привезли из внутренней тюрьмы ВЧК.
Она узнала его и хорошо отнеслась к нему. Но… наша цель не была достигнута.
Упорно, с сознательностью как будто совсем здорового человека она продолжала не есть. На пятый-шестой день она стала сильно слабеть. Лежала неподвижно с исхудавшим лицом и застывшими в выражении тоски и ужаса глазами, часто хватаясь за сердце. Спала часа 3–4 в сутки. Пульс отбивал 120–130, доходя при появлении врачей, пугавших ее, и до 160. Я стала класть ей днем и ночью холодную мокрую тряпку на сердце, что давало ей заметное облегчение.