Возмездие
Шрифт:
Нынешней осенью Сталин, уехав на отдых в Гагру, на другой же день позвонил в Ленинград. Киров немедленно приехал. Несколько недель он скрашивал тягостное одиночество друга. Сталинское состояние он понимал лучше, чем кто-либо другой.
Оба они были людьми с неустроенной семейной жизнью и оба находили утешение в одном — в работе. Обоим не хватало суток…
«Брат мой любимый», — так обращался Сталин к нему в своих записках.
В синей и душистой Гагре Киров тихо маялся от вынужденного безделья — отдыхать он не умел и не привык. Чтобы убить время, ударился в чтение. Купался он без увлечения, обыкновенно рано утром, когда все ещё спали. Вылезал из моря, отыскивал уголок пляжа, освещённого ранним солнцем и раскрывал книгу. Здесь его и находил
Сергей Миронович видел, как ожил Сталин с его приездом. Исчезла хмурость, замкнутость, неразговорчивость. Он меньше стал курить и всякий раз, забирая доставленную из Москвы почту, обещал тут же вернуться со свежими новостями. Они в те дни почти не расставались. Лишь поздно вечером, когда Киров принимался зевать, Сталин отправлял его спать, сам же забирал бумаги и уходил работать.
Поезд вдруг замедлил ход и остановился. Через вагон пробежал озабоченный Ворошилов.
— Воду берём, — объявил он на ходу.
Иосиф Виссарионович извелся от нетерпения. Ему казалось, что поезд двигается недостаточно быстро. И у него всю ночь копился гнев на кировское окружение в Ленинграде.
Кто такой этот самый Николаев?
Как он смог пробраться в Смольный?
Куда охрана-то смотрела?
Двужильный Мироныч, словно Геракл, расчищал завалы троцкистской грязи на зиновьевской конюшне. За время хозяйничанья Зиновьева, этого самодура и пустозвона, Ленинград превратился в самый настоящий антипартийный центр. Здесь у Зиновьева была надёжная опора. Зря Киров защищал всю эту нечисть! Выслать надо было всех, выгнать к чёрту из страны вслед за их кумиром Троцким. Пускай бы щёлкали зубами из-за рубежа, исходили там от бессильной злобы. А теперь что же? Кусай локти. Дуб свалили, но корешки-то остались!
Зиновьев оставил Кирову тяжёлое наследство. Северная коммуна считалась надежнёйшим оплотом Троцкого. Сейчас троцкистов удалось вычистить из крупных заводских парторганизаций. Они цеплялись за учреждения культуры. Продолжали тревожить Кирова и комсомольцы, молодёжь. Троцкий — этого у него не отнимешь — понимал значение смены и много своих надежд связывал с подрастающим поколением. Привлечение молодёжи достигалось путём самого бессовестного разложения. «Не труд, но удовольствия! Победителям дозволено всё!» И молодёжь массово устремлялась по соблазнительной дорожке. Особенно губительные последствия приносила пропаганда половой распущенности. В своё время старые эротоманки Александра Коллонтай и Лариса Рейснер объявили такие понятия, как совесть, мораль, нравственность буржуазными предрассудками. Они провозгласили: «Свободу крылатому Эросу!» Из хороших рабочих парней воспитывались безмозглые существа, одержимые лишь постельными утехами. Молодёжь приучали открыто бравировать бесстыдством. Наглость и отсутствие совести выдавались за классовую смелость. Убирались запоры с дверей спален и туалетов. То, что совершается интимно, наедине, стало выставляться напоказ.
Распущенность молодёжи вызывала возмущение старых питерских рабочих.
Киров с неприязнью называл имена секретарей Ленинградского губкома комсомола Котолынова и Левина. Почитатели высланного Троцкого и снятого с постов Зиновьева, они обещали из неприметных комсомольских гнид вырасти в руководящих партийных вшей.
Сталин усмехнулся. Мироныч, если разволнуется, выражается размашисто, крепко…
Ах, как умел Мироныч улыбаться, как заразительно смеялся!
В последний день в Москве, вечером, после пленума, Иосиф Виссарионович повёз друга в свой любимый Художественный театр. Давали «Кремлёвские куранты». Роль Сталина исполнял артист Геловани. Судя по тому, как Киров украдкой пихнул друга в бок, он спектакля ещё не видел. Геловани немного переигрывал, пережимал с акцентом. Но Кирову нравился чрезвычайно. Мироныч
— Поизучать? — переспросил он. — Хорошая мысль. Но… почему бы тогда вам не начать с Курейки, с Туруханского края?
Первым, запрокинув голову, захохотал Киров. Он обеими руками ударил себя по коленям… Так, под общий смех, гости спустились вниз к машине.
В январские дни, во время работы XVII съезда партии к Кирову обратился Орджоникидзе. Оказывается, оппозиция никак не унимается. Целой группой: Эйхе, Шарангович, Косиор, Шеболдаев заявились к Орджоникидзе и предложили организоваться и не допустить, чтобы Сталин был вновь избран на пост Генерального секретаря. Снова вытащили на белый свет «Завещание» Ленина… Орджоникидзе их поднял на смех. На что они надеются? Кто за ними пойдёт? Они что — совсем ослепли и оглохли? В день открытия съезда, стоило Сталину появиться на трибуне, весь зал поднялся на ноги и принялся бешено лупить в ладони. Сталин поднял руку, требуя тишины. В ответ зал с воодушевлением запел «Интернационал».
Орджоникидзе посоветовал раскольникам прижухнуть и даже не высовываться со своими намерениями. Не послушались! То один, то другой добивались слова и вылезали на трибуну. Зал их моментально «захлопывал» и прогонял… А в предпоследний день, перед выборами, Никита Хрущёв, молодой партийный выдвиженец, зачитал совместное заявление трёх делегаций — московской, ленинградской и украинской — предложив утвердить сталинский доклад как документ, имеющий силу партийного постановления. Это решение съезда не оставило интриганам никаких надежд.
И всё-таки не унимаются!
Кирову докладывали, что время от времени из Москвы в Ленинград наезжали гости. В Смольном они не показывались, а ехали сразу на дачу Зиновьева в Ильинское. О чём они там совещались, Киров догадывался. Недавно один из гостей, Варейкис, вдруг явился в Смольный и предложил Кирову стать преемником Сталина. Он упирал на то, что на нынешнем съезде партии при выборах ЦК кандидатуры Сталина и Кирова набрали одинаковое количество голосов. «Партия вас примет без всякого сомнения!» — уверял он. Помедлив, он с хитроватым видом произнёс: «Николай Иванович всецело с нами…» Это он козырнул именем Бухарина.
Нашёл же чем гордиться!
Киров постоянно раздражался при имени Бухарина. В этом вертлявом человечке, облысевшем, кривоногом, с вечно лоснящейся физиономией его возмущала какая-то болезненная похотливость. Все знали, что жена Бухарина, заслуженный партработник, прикована к постели. Он не придумал ничего умнее, как привести в дом молоденькую любовницу, Эсфирь Гуревич, недавно она родила ему ребёнка, девочку. Сейчас он, старый, истасканный человек, соблазняет дочку своего партийного товарища Ларина, девочку-школьницу.
— Прямо царь Соломон какой-то! — возмущался Киров. — Завёл целый гарем.
Варейкиса он обругал и выпроводил из кабинета. Какие же ничтожества все эти «старые гвардейцы революции» (так они себя горделиво называют)! В стране столько дел, а они знай собираются по дачам, по квартирам и без конца судят-рядят об утраченном положении, о возврате былой власти. С них ведь вполне станется снова, как при Троцком, подбить молодёжь на уличные беспорядки! А что им ещё остаётся?
Видимо, зря поверили в их раскаяние, в их заверения о лояльности, когда восстанавливали в партии. Фальшивые людишки!