Возьми меня в Калькутте

Прашкевич Геннадий Мартович

О, черт!

Он, Шурик, уходя, оставил на столе газету. Люха подобрал ее, рассмотрев, спросил о чем-то фантаста в темных очках.

Насторожился. Обвел зал глазами. Встал.

Уходит!

Теперь уж точно ни на кого не обращая внимания Шурик протолкался к выходу. Темный коридор, на подоконнике обжимается парочка. "Ты чў? донеслось в промежутке между долгими поцелуями.
– Такую чепуху в суп?" "Ха!
– донеслось между поцелуями.
– Еще какой суп!"

Шурик рывком открыл дверь туалета.

–

Ты чў, козел?
– дохнул на Шурика густым перегаром писатель Петрович.
– По рогам схлопочешь!

– Извини.

Снова коридор.

Куда подевался Люха, он же Иван Сергеевич Березницкий?

Даже не накинув на плечи куртку, Шурик выскочил на плоское крылечко Домжура.

Совсем стемнело. Сквозь густой падающий снег просвечивали фонари. Следы еще не занесло. Ровная цепочка крупных овальных следов, очень похожих на следы снежного человека, уходила в глубину двора к каким-то неясным пристройкам.

Шурик сделал шаг, потом другой. Что там делает Люха? Почему он пошел именно к пристройкам? Он что-нибудь заподозрил? Почему, черт побери, не вышел на улицу, не растворился в толпе, а пошел к каким-то пристройкам?

Сжав кулаки, Шурик осторожно двинулся по цепочке следов и вдруг боковым зрением уловил какое-то движение справа. Он отпрянул, выпрямился и тут же получил чудовищный удар ногой прямо в живот.

8. ГОРМОНЫ СЧАСТЬЯ

"...чудовищный удар ногой прямо в живот."

Только я поставил точку, как дверь моего тихого номера заходила ходуном. Ломиться в дверь таким образом домакиня не могла, прозаик П. и поэт К. тем более.

Люха!
– с испугом подумал я.

И опомнился.

Какой Люха? Я в Варне. Я далеко от Домжура. Люха - плод моего воображения.

Бросив блокнот на стол, я крикнул:

– Антре!

И в номер ввалился, черт побери, самый настоящий Люха - гигантский человек весом пудов под десять, одетый всего лишь в плавки, зато гигантские.

Это был поэт Петр Алипиев.

В одной руке он тащил гигантскую грозь бананов, в другой огромную бутыль выдержанного шотландского виски.

Перед снегом последние дни, листья кленов алее заката. И, последние, реют они, как старинные аэростаты...

Петр Алипиев сам напоминал любимые им аэростаты. Правда, затянутые в плавки.

– Геннадий!
– зарычал Петр Алипиев, не делая в речи никаких пауз.
– Я приехал, я назначил встречу прекрасной женщине, я купил самую большую бутыль самого дорогого виски, но женщина оказалась змеей, ее притягивают мерзкие подземные норы, мой солнечный край больно режет ей глаза, я не хочу больше о ней говорить, Геннадий.

– И правильно. Оставь эту тему, - посоветовал я.

– Если даже она задержалась у друзей, - продолжал рычать Алипиев, если даже она сломала ногу, или у нее сгорел дом, или она продалась в гарем, польстившийсь на подогретый

бассейн и почасовую оплату в долларах, она все равно должна была придти, потому что она знает, как я этого хочу, как я этого хотел, - поправил себя Петр.
– Но она не пришла. Я думаю, она самка, Геннадий.

– В некотором смысле все женщины самки, - осторожно заметил я.
– Об этом позаботилась природа.

– Ты знаешь, - с новой силой зарычал Алипиев, - у меня никогда не было никаких претензий к природе, я всегда с большим чувством описывал природу, даже самую бедную, но природа этой женщины такова...

Я мягко прервал его:

– Я могу для тебя что-нибудь сделать?

– Еще бы!
– зарычал Алипиев.
– Я потому и пришел. Мы сядем рядом, мы будем пить виски, мы будем закусывать бананами, мы всю ночь будем читать печальные стихи.

Было видно, как ему нравится такой вариант. Его глаза восторженно сверкнули:

– Домакиня сказала, ты привез известных советских писателей и поэтов. Она сказала, что вы пропили никарагуанскую революцию. Может это и правильно, не спорь. Пока я достаю стаканы, зови известных советских прозаиков и поэтов. Все люди - братья, особенно старшие. Мы всю ночь будем читать печальные стихи и пить виски.

Я сильно сомневался в реальности такого предположения, но, гонимый неистовым духом Петра Алипиева, натянул плавки и рубашку и поднялся на следующий этаж.

Постучав в дверь прозаика П. я услышал, как взволнованно бегает он по комнате. Не знаю, что он подумал. Может, решил, что к нему явилась партийная ревизионная комиссия. Не буду врать, правда, не знаю.

Поразительно.

И прозаик П., и поэт К., они составили нам компанию.

Они вошли в номер, когда мы с Петром уже пропустили по стаканчику. Они были в полном официальном обмундировании известных советских писателей - глухие черные пиджаки, такие же глухие черные брюки, ослепительно белые рубашки и черные глухие галстуки, тщательно продобранные к цвету башмаков.

– Боже мой, - испугался Петр.
– У вас опять кто-то умер?

Шотландское виски. Стихи. Ночь.

А дым встает над тающим костром и пропадает где-то на вершине, тревожаще напомнив нам о том, что мы не все, конечно, завершили.

О том, что птицы тянутся с земли, туманы ватой пеленают башню, и многие цветы не расцвели, а семена не все упали в пашню.

Выпивка в принципе не бывает плохой. Крепкое виски проняло даже прозаика П. Но он стоял на своем.

– Это все химия, - стоял он на своем, утирая со лба бисеринки пота. Жизнь самого обыкновенного стреднестатистического человека - химия. Даже любовь - химия.

Он торжествующе обвел нас взглядом:

– А поскольку любовь - химия, у любви есть точная формула. Именно точная, как и подобает истинной формуле.